Свен Хассель - Уничтожить Париж Страница 40

— Но…

— Если до тех пор не наступит мир, — продолжал Порта так, словно парень не пытался его перебить, — у тебя будет примерно две минуты. К тому времени снова включат свет, и часовые тебя увидят. Они будут тебя ждать. Присоединяйся к ним, остальное они сделают. Понял? Делай все, что они скажут, и не ошибешься.

— Это пустяковое дело, — сказал я, хотя был убежденным пессимистом и не видел ни малейшей возможности успеха.

— Само собой, — заговорил Порта, — в случае чего нам придется тебя застрелить. Понимаешь, о чем я? Ты попался, так сказать, при совершении побега, а мы не можем рисковать своими шкурами больше, чем уже рискуем.

— Но желаем тебе удачи, — заключил я.

Мы вернулись в караульное помещение следить за ходом событий. Порта сказал, что ему в высшей степени наплевать, что он не стоит за коммунистов, даже если им всего восемнадцать лет, но когда я напомнил, что он мог отказаться от участия в этом плане, пригрозил пересчитать мне зубы, если я не заткнусь, и разговор на этом прекратился.

Парень вышел из камеры, как только наши шаги затихли вдали. Тихо закрыл за собой дверь, побежал к верхней площадке лестницы и прислушался. Никто не поднимался. Через несколько секунд он спустился на первый этаж и нашел левую дверь. Она отчаянно заскрипела, Барселона зажал ладонями уши и возвел очи горе.

— Господи Боже! Если кто услышал, мы пропали!

— Может, уже пропали в любом случае, — пробормотал я.

Ходивший снаружи Старик открыл дверь караульного помещения и кивнул нам.

— Порядок, он вышел.

В соответствии с планом Порта и я пошли запирать брошенные открытыми двери. Когда мы вернулись в караульное помещение, все прожектора во дворе погасли. Это было делом рук Грегора. Он сказал, чтобы все предоставили ему, и, казалось, тут мы правильно сделали.

Прожектора оставались выключенными чуть больше двух минут, потом снова стали обшаривать двор из конца в конец. Но тени беглеца, спрятавшегося между уборной и тюремной стеной, не было видно. Он хорошо использовал эти две минуты и теперь лежал на животе в углу у дальней стены.

К нему приближались тяжелые шаги. Он догадался, что это патруль часовых, которые будут вести его на следующем этапе путешествия. Над ним по верху стены прошел яркий луч прожектора. Он увидел идущий к нему патруль, который вели Легионер и Гюнтер Зост. Их каски, ненавистные немецкие каски, которые преобразили бы лицо святого в кривляющуюся маску горгульи[123], зловеще блестели в резком свете. Парень, должно быть, засомневался в предполагаемом дружелюбии патруля.

Когда они подошли, Гюнтер нервно выругался под нос. Он уже второй раз помогал в побеге. После первого он решительно призвал в свидетели всех святых, что никогда больше никогда не пойдет на такую глупость.

— Оно того не стоит, — сказал он. — Ничто ничего не стоит на этой треклятой войне, особенно рисковать жизнью ради какого-то заключенного.

Уж кто-кто, а Гюнтер должен был это знать. Он водил танк восемь лет. Видел, как тридцать семь его ближайших друзей сгорели заживо, и в девяти случаях сам едва избежал подобного удела. Однако на десятый раз судьба настигла его: он сохранил жизнь, но лишился почти всего лица. Горящее масло спалило брови и губы, плоть отваливалась горелыми кусками. Он пролежал семь месяцев на гидростатическом матраце. Его вырвали из лап смерти, но смерть все-таки оставила на нем неизгладимый след. Пальцы его походили на обтянутые пергаментом когти, лицо представляло собой раздувшуюся лиловую маску. Это был человек, невеста которого не смогла преодолеть ужаса при его виде и с дрожью убежала; и это был человек, который второй раз рисковал жизнью, спасая приговоренного заключенного из тюрьмы Фресне. Притом француза. Да еще еврея и коммуниста. Кто знает, может быть, после войны этот самый еврей будет проходить мимо него по улице и отвернется с жалостью и отвращением от этой гротескной лиловой маски? Если даже соотечественники не могли скрывать своих чувств, чего ждать от иностранца?

И что будут делать такие, как Гюнтер, после войны? Жить в приюте с себе подобными? Выступать уродами в интермедиях? Прятаться, жить там, где никто не будет их видеть? Казалось невероятным, что нормальные люди смогут смотреть на них без содрогания. А ведь Гюнтер раньше был красавцем. Привык к лести, к тому, что девушки вешались ему на шею, добивались его внимания. Теперь даже сестры едва могли находиться в одной комнате с ним, и в последний отпуск он пробыл дома всего два дня; потом у матери случился нервный срыв. Врач сказал — из-за постоянного напоминания о том, что сделала война с ее сыном.

После этого Гюнтер покинул дом. Провел остальную часть отпуска в санатории для реабилитационного долечивания в Тольсе. Там, по крайней мере, он находился среди таких же, как сам; то было новое поколение чудовищ Франкенштейна[124], созданное войной. Обращение с ними в санатории было хорошим, однако выходить в деревню строго воспрещалось: можно было появляться на костылях, в кресле-каталке, без рук, без ног, но ни в коем случае — без лица. Говорили, это дурно сказывается на моральном состоянии страны. Герои были приемлемы только при наличии геройских ранений, а гореть заживо в танке и потом выглядеть отталкивающе было негероично. Да и все равно, очень мало кто из этих безликих чудовищ испытывал какое-то желание выходить в деревню. Они все еще болезненно реагировали на то, что люди таращились на них и указывали пальцами. Они прекрасно понимали, что уже ни одна девушка не поцелует их в губы, потому что почти у всех больше не было губ; были только бесформенные отверстия, окаймленные рваной фиолетовой тканью. Кое-кто из них говорил с надеждой, что после войны им восстановят лица. Только по этой причине Гюнтер остался в армии, — вернулся делать больше, чем от него требовалось. Руководила им единственная надежда, что, если он пробудет на войне до конца, армия наградит его новым лицом. Разумеется, при условии, что Германия выиграет войну. Люди вроде Гюнтера просто не могли представить себе иного исхода.

Патруль поравнялся с притаившимся в темноте парнем. Тот беззвучно поднялся на ноги, вошел в строй и зашагал в ногу с остальными. Ритм шагов не нарушился. Патрульные легко вобрали его в себя и повлекли дальше. У конца стены, там, где она резко поворачивала влево, все остановились. Легионер, не глядя на парня, быстро заговорил:

— Найдешь на стене закрепленную веревку. Как только луч прожектора пройдет над головой, бросайся к ней. У тебя будет примерно тридцать секунд, чтобы перелезть через стену, так что действуй быстро… Вот тебе удостоверение личности, без необходимости им не пользуйся. Оно изготовлено наскоро, полностью на него не полагайся. Для беглой проверки сойдет и такое.

Над ними прошел луч прожектора. Патрульные сгрудились, укрывая от него парня.

— По городу передвигайся как можно быстрее. До рассвета остается около двух часов. Держи путь в церковь Сакре-Кёр на Монмартре. Зайдешь в третью исповедальню, скажешь, что украл цветы с кладбища. Когда священник спросит, какие, отвечай — незабудки. После этого тобой займется он.

— Священник? — с беспокойством пробормотал парень.

Легионер насмешливо вскинул брови.

— Предпочитаешь гестаповцев?

— Нет, конечно! — В темноте было видно, как парень покраснел. — Я очень благодарен вам за помощь…

— Не спеши благодарить, у тебя еще долгий путь. Вот приближается луч прожектора. Когда пройдет — быстро к стене.

Луч прошел по ним. Легионер подтолкнул парня, Гюнтер стоял рядом, чтобы помочь, но парень был ловким, как пантера, и за две секунды оказался на верху стены. Легионер взял автомат, снял предохранитель и кивком велел Гюнтеру быть наготове. Если прожектор осветит парня во время побега, им оставалось только стрелять.

Луч, казалось, почти мгновенно осветил их снова. Легионер плотно прижал приклад к плечу.

— Вот оно, — пробормотал Гюнтер.

Луч прошел по ним и по стене. Они навели автоматы на то место, где беглец нащупывал веревку. В тот миг, когда свет должен был осветить его, парень исчез из виду, быстро соскользнул по ней вниз, наверняка содрав с ладоней кожу. Но оказался на воле.

Легионер небрежно вернул на место предохранитель и взял автомат на ремень. Патруль невозмутимо продолжал свой путь.

— Ну, что ж, Старик будет доволен, — заметил Легионер, пройдя несколько шагов. — Это была его безумная идея.

— Именно безумная, — проворчал Гюнтер. — А какой в этом смысл?

— Не уверен, что какой-то есть.

— Тогда за каким чертом мы это делали?

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил с улыбкой Легионер.

— Я тоже, — сказал Гюнтер. — И клянусь Богом, меня больше никто не соблазнит на такую глупость.

Через полчаса караул сменился. И на всю тюрьму хором прозвучали наши голоса: