Виктор Кондратенко - Без объявления войны Страница 40

С тяжелым чувством возвращаемся в Киев. Гудериан прорвался на севере. Далеко ли он продвинулся? Найдутся ли у нас резервы, чтобы остановить его? Как ни велика опасность, но почему-то наша корреспондентская бригада уверена: одной танковой клешней гитлеровцы не смогут окружить Киев. О юге не думаем. Все мысли заняты только Остром. Это взрывное направление. Приближается развилка дорог. Что она преподнесет нам? Промелькнул поворот на Остер. Тревога отлегает. В ночной степи тишина. Линия фронта здесь проходит еще по Десне.

На обочинах шоссе под Калиновкой моряки занимают оборону, устанавливают пушки, боцманы, как на палубе корабля, свистят в дудки. К ним подходят роты 4-й дивизии НКВД и отряд народного ополчения киевского завода «Арсенал».

Серое, мутное небо нависает над кручами Днепра. На улицах Киева только конные патрули. И кажется: в эту дождливую рань даже фронтовой город не хочет просыпаться. Вот и улица Ленина, где стоит редакция. Но что это? Возле оперного театра выстроилась колонна машин. Не наши ли?

«Мы покидаем Киев!» С этой мыслью тяжело примириться. Штаб фронта уже на колесах. Он оставил Бровары, редакции приказано выехать в Прилуки. Теперь ясно: Гудериан не остановлен. Танковый клин продвигается, оперативная обстановка сложная... Выхожу на балкон. Вдали виден дом, где я жил. Редактор дал тридцать минут на сборы. Еще можно заехать домой, взять в дорогу самые необходимые вещи. В памяти возникают любимые стихи. «Но сердце укрыто шинельным сукном и думать о доме не надо». Огонь войны пожирает города, сколько вокруг мук и крови. Уложенные в чемодан вещи кажутся мне никчемными.

Больно смотреть на Киев. Когда его увижу снова? Каким он будет — разрушенным, сожженным? Люди еще спят, а беда кружит над ними коршуном. Звучит команда:

— По машинам!

8

Днепр суров и пустынен. Он в дожде, в тучах. Не слышно пароходных гудков, не видно ни одного катера. У Труханова острова виднеется одинокая лодка отважного рыбака. Снаряды, словно стеклянные бутыли, лопаются над железнодорожным мостом. Но они не могут остановить движения поездов. Киев покидаем молча. Позади Цепной мост. Лавра то уйдет в тень, скроется в тучах, то снова появится на высоком берегу Днепра. В пути заходит разговор о том, когда же мы вернемся в Киев. Я с Палийчуком верим: если будем живы, через год увидим Киев. Твардовский и Вашенцев добавляют еще шесть месяцев. Голованивский с Безыменским присоединяются к нам. Кроме писателей, в машине едут наборщики, цинкографы, и нет ни одного человека, который бы не надеялся в скором времени возвратиться в Киев.

За Броварами сворачиваем на грунтовую дорогу. На шоссе мы не обращали внимания на дождь, а теперь колеса начинают нырять в колдобины. Дождь льет и льет. Дорога раскисает. Машины в низинах плывут по лужам. Приходится часто соскакивать с полуторки, подталкивать «эмки» и особенно неповоротливый, громоздкий редакторский ЗИС-101. В пути нагоняем машины фронтового радиовещания.

— Куда вы? — кричу Леониду Первомайскому.

— В Прилуки.

— Мы тоже.

Под Прилуками стоит на размытой ливнями дороге Крымов. Он рад неожиданной встрече с нами. Устал, измотался. Возвратясь с фронта, Юрий не застал на старом месте редакции армейской газеты. Прошло два дня, а он все еще никак не может напасть на ее след.

К вечеру редеют тучи, проглядывает солнце, но поля дышат холодной сыростью. В Прилуках останавливаемся в небольшом одноэтажном здании. Как-то надо скоротать ночь. Вносим охапки мокрого сена, стелем на полу и накрываем тяжелым, почерневшим от дождя брезентом.

— Братцы, где бы достать наркомовскую норму, продукт номер десять? Промок до ниточки, знобит. — Твардовский, ежась и вздрагивая, сбросил с плеч отяжелевшую от дождя шинель.

Но в наших флягах — вода.

Трудно уснуть — брезент холодный, как броня. Крымов шепчется с Розенфельдом. Разговор ведет Юрий:

— У Киплинга есть строчки: «Великие вещи две как одна: во-первых, любовь, во-вторых, война». Они недавно всплыли в памяти и поразили меня. Ты слышишь, Миша, даже он на первое место поставил любовь. Это великое чувство не затоптать врагу походными сапогами в грязь, не изранить осколками. Любовь не гаснет даже под навесным огнем. Она как первый подснежник — синий лирик среди снега и льда. Мой новый роман будет о любви, о девушке в серой шинели.

— Сейчас не до любви, она может скороспелой получиться.

— Ах вот оно что... Походно-полевая жена?! Ты думаешь, война упростила нравы? Это далеко не так.

— Братцы, скоро светать начнет, — ворочается с боку на бок Твардовский.

Шепот затихает. От порывов ветра дребезжит оконное стекло, и, стекая с крыши, булькает вода.

Утром начальник политуправления фронта приказал переехать редакции в Пирятин. В полях поникли, прибитые дождями, хлеба, теперь их никто не уберет и не обмолотит. Небо хмурое, дождливое. На дороге сплошные лужи и колдобины. Она забита тылами отходящих частей. Тянутся бесконечные обозы, даже на обочинах скрипят подводы. Редакторский ЗИС-101 вырывается вперед. Мышанский спешит в село Верхояровку, куда переехал штаб Юго-Западного фронта, чтобы узнать место будущей стоянки редакционного поезда. Верхояровка в семи километрах от Пирятина и находится на нашем пути. Когда редакционная колонна машин добралась туда, редактор уже ждал нас на дороге. Он подал знак следовать за его машиной.

Дорога уходит в свежую, сочную зелень свекловичных полей. Лужи в низинах широкие, их невозможно объехать. Идет борьба за каждый метр пути. Цепи, тросы, доски и наши плечи — все на помощь мотору! А чуть рассеются тучи и проглянет солнце, «юнкерсы» тут как тут. Пока нам везет — ни одна бомба не сброшена на редакционные машины. Продержаться бы еще часа два до темноты. Впереди снова огромная лужа. Юрий Крымов, так звонко подающий команды, когда мы вытаскиваем машины из колдобин, вдруг куда-то исчез.

Появился он радостный:

— Ребята, я нашел своих. Буду с вами прощаться. Вон вдали за свекловичным полем село. Знакомый шофер утром видел там машины моей редакции.

— А сейчас вечер, твоя редакция переехала в другое место.

— Пойду и проверю.

— Ты два дня разыскивал редакцию и не нашел. Я боюсь, так будет и сейчас. Едем с нами в Миргород, — продолжал настаивать Твардовский.

— Ты сказал Миргород — и сразу вспомнилось: «Я ехал в дурное время. Тогда стояла осень с своею грустно-сырою погодою, грязью и туманом...» Как же там дальше? Ага! «Опять то же поле, местами изрытое, черное, местами зеленеющее, мокрые галки и вороны, однообразный дождь, слезливое без просвета небо». Вот и сейчас все как у Гоголя, — Крымов полез в кузов полуторки, взял там свою десятизарядку, надел каску, туже затянул на подбородке ремешок.

В реющей на ветру плащ-палатке взбежал на обочину, оглянулся: — У вас впереди не дорога, а океан. Попутного ветра! — Зашагал по свекловичному полю, постепенно сливаясь с его зеленью и чернотой.

Пробил последний час его жизни. Крымов шел в неизвестное село, уже занятое гитлеровцами, навстречу выстрелу...

А на шляху медленно рассасывалась пробка. Под колесами бурлила и хлюпала лужа, она цепко держала засевшие в черном месиве машины. Водители откуда-то притащили старые плетни, и все принялись гатить топкие колеи. Полоска зари погасла за соломенными крышами дальнего села, когда колонна редакционных машин двинулась, наконец, к Суле, потянув за собой всю дорожную грязь. За Сулой в Лубнах узнаем тревожную весть: «На юге под Кременчугом прорвался Клейст. Его танковая группа захватила Хорол. Клейст спешит соединиться с Гудерианом».

Мышанский приказывает подтянуть хвост колонны, двигаться вперед. Все встревожены. Где теперь штаб фронта? По каким дорогам отходят наши армии? Неужели мы попадем в окружение?

Ночь туманная. Как сквозь сито, просеивается мелкий, беспрерывный дождик. Темень непроглядная. В степи под Ромоданом железная дорога проходит вблизи грунтовой. Вдруг раздается стук колес, ветер доносит запах паровозного дыма, искры вспыхивают и гаснут. Кто-то кричит:

— Наш, наш! Прошел, пробился!

Так ли это? Перестук колес затихает. Но почему-то хочется верить, что прошел редакционный поезд, выскользнув из вражеского кольца. А что нас ждет в Ромодане, если Хорол занят противником? Пока опять подтягивается хвост автомобильной колонны, в кузове полуторки, прикрыв карту полой шинели, освещаю ее глазком электрического фонарика. От Хорола до Ромодана каких-нибудь сорок пять километров, и туда под покровом ночи может устремиться вражеский подвижной отряд. Возможен другой вариант: танки Клейста выйдут на левый берег реки Хорол и потом, отрезая наши войска от переправ, двинутся по прямой дороге на Миргород.

Кое-как наша колонна подтянулась. Поверка закончена. Пока движемся без потерь. Благополучно проходим через Ромодан. Над поймой Хорола плотная завеса тумана. Дождь хлещет и хлещет. Странно, в Миргороде мост через Хорол никем не охраняется. Нет ни часовых, ни регулировщиков. Останавливаемся за мостом в каком-то здании, где недавно был военный госпиталь. В комнатах стоит густой запах лекарств, но зато можно сбросить промокшие шинели. Однако передышка длится недолго. Мышанский собирает командный состав на совещание. Он хочет послать бригаду корреспондентов для установления связи с отходящими частями и сбора необходимого для газеты материала.