Богдан Сушинский - Фельдмаршал должен умереть Страница 40

— …Разве что они навеяны вашими робкими пожеланиями, княгиня Сардони.

3

Поспать Курбатову дали не более часа. На окраине села вдруг вспыхнула короткая перестрелка, заставившая его проснуться.

Когда к нему в комнату ворвался встревоженный комбат корсиканцев, князь, все еще лежа в постели, успокоил его, сказав: «Ждите! Через десять минут мои гладиаторы явятся и доложат, что партизаны отогнаны или истреблены».

А еще через пять минут Умбарт с удивлением услышал у двери дома грозные голоса солдат, которые приволокли раненного в плечо и уже изрядно избитого партизана.

— Троих послали в разведку, — швырнули они к ногам полковника пятидесятилетнего крестьянина, лицо которого было так исполосовано морщинами, что скорее напоминало какую-то ритуальную маску, нежели обычную человеческую внешность, какой-то лик. — От этого бродяги успели узнать, что отряд их находится в горах, в двух километрах отсюда. И что их там около; шестидесяти.

— Да это не пленный, а кладезь красноречия, — остался доволен их сообщением Курбатов.

Прошла минута, вторая. Умбарт, Шмидт и двое притащивших пленного гладиаторов, один из которых был итальянцем, терпеливо ожидали, когда русский полковник поднимется со своего походного ложа или хотя бы просто задаст какой-либо вопрос. Но Курбатов лежал и молча смотрел на стоявшего перед ним на коленях партизана, очень напоминавшего одного из тех сибирских крестьян, которых с одинаковой жестокостью казнили и красные, поскольку считали, что они все еще недостаточно опролетарились, и белые, считавшие, что красные успели их слишком безнадежно опролетарить.

Так и не задав гарибальдийцу ни одного вопроса, Курбатов приказал гладиаторам отвести его за деревушку и там расстрелять.

— Но лучше бы допросить! — возмутился Марио, гладиатор-итальянец. — Вы же сами приказали во что бы то ни стало захватить хотя бы одного партизана.

— Должен же я был посмотреть на него, — невозмутимо парировал Курбатов. — И потом, что вы собирались от него услышать?

— Расстрелять, так расстрелять, — пожал плечами Марио. — Приказ — дело святое.

— Ну и барра![18] Кстати, о расстреле, — задержал он Марио уже после того, как обер-ефрейтор Фельст вывел пленного за дверь.

— Расстреливать будете вы. Но, как итальянец итальянца, пожалеете его и, воспользовавшись тем, что Фельст останется за холмом, пальнете над головой.

— Так мы что, отпустим его?! — поразился Марио. — На кой тогда черт мы рисковали головами?

— Запомните, потомок гордых римлян: сражения выигрывают только в двух случаях: когда из стана врага в плен не берут или же когда отпускают пленных в стан врага. Но поскольку вы и сами — как вы объясните пленному — собираетесь со временем перейти в их отряд, то предупредите, чтобы не вздумали делать засаду на колонну неподалеку от горного монастыря. Потому что там их самих ждет засада эсэсовцев.

— Но там действительно будет засада! — спохватился Умбарт. — Я приказал группе своих корсиканцев завтра утром залечь именно под стенами этого монастыря.

— Во-первых, утром они будут спокойно спать. Во-вторых, не забывайте, что монастырь женский, и еще неизвестно, по какую сторону монастырских стен ваши корсиканцы залягут.

— Браво, князь! — поддержал его фон Шмидт, — этот русский нравится мне все больше, — апеллировал он к Умбарту. — Хотя все остальные русские, каких только мне довелось знать, — великосветское дерь-рьмо!

— И потом, не станем же мы обманывать своих врагов. Это не по-русски. Пусть поверят нам и устроят засаду неподалеку водопада. Где уж совершенно точно утром буду ждать их я со своими гладиаторами и двумя десятками егерей. А те, что уцелеют в этом бою, поспешат к монастырю, ибо решат, что их попросту обманули. Мы же специально сделаем небольшой привал, чтобы дать им возможность оказаться у монастыря раньше нас. Ну а дальше пусть с ними говорят ваши горячие непобедимые корсиканцы. Вам все ясно, Марио?

— Барра! — вскинул тот крепко сжатый кулак.

— Вот видите, барон, а вы не верили, что с итальянцами тоже можно находить общий язык, — холодно улыбнулся Курбатов, когда Марио вышел.

— Напрасно вы все так усложняете, полковник. Здесь такой войны никто не понимает и не воспринимает. В Германии от нее тоже отказались. Единственный способ, который все еще приветствуется в этой «итальянской макаронодробилке», — истребляй, пока не истребили тебя. Воскрешение из пленных итальянцам покажется настолько подозрительным, что они сами расстреляют его.

И было бы странным, если бы не расстреляли.

— Тогда какой смысл затевать все эти баварские пляски?

— Они, конечно же, не смогут не расстрелять его, но не раньше, чем убедятся, что он предатель. А убедиться в этом партизаны сумеют, лишь проиграв все затеянные с нами дуэли на горных дорогах. Так что в любом случае пленник окажется на нашем счету. Обычная арифметика войны. Не пойму, чем она вам не нравится.

Фон Шмидт кисло улыбнулся и пожал плечами. Умбарт тоже предпочел не высказываться по этому поводу.

— В таком случае будем считать заседание Генштаба завершенным, — иронично улыбнулся Курбатов. — С вашего позволения я посплю еще, — он взглянул на часы, — пятьдесят минут, это не так мало, как вам кажется. Думаю, к тому времени мои солдаты уже будут готовы к рейду.

Умолкнув, Курбатов буквально на их глазах уснул. Не поверив его предсонному сопению, которое вот-вот должно было перерасти в негромкий, вполне приемлемый храп, фон Умбарт приблизился к нему и склонился. Сомнений не было: Курбатов действительно спал.

— Невероятно, — помотал головой штурмбаннфюрер, увлекая фон Шмидта в другую комнату. — С тех пор как началась война, мне приходится отсыпаться днем, уснуть ночью — непозволительная роскошь.

— Потому что вы до сих пор не поняли, что жизнь, как и смерть, — это всего лишь невообразимое великосветское дерь-рьмо, — многозначительно объяснил ему фон Шмидт и, пьяно икнув, погрузился в пододеяльную темень.

4

На перекрёстке, у которого начиналась дорога, ведущая к поместью Герлинген, Бургдорф вновь остановил свою колонну. Почти с минуту он сидел, закрыв глаза и упершись подбородком в грудь, словно творил молитву или решался на какой-то очень трудный шаг.

— Что-то произошло? — занервничал Майзель.

— Произошло, — ответил генерал пехоты, не отрывая от груди подбородка. — Причем самое гадкое из всего, что только могло с нами произойти в эту войну.

— Вы имеете в виду нашу поездку к Роммелю?

— Наше убийство Роммеля — вот что я имею в виду.

— Не мы же принимали это решение, Бургдорф. Но, коль оно уже принято, значит, фельдмаршал должен умереть. Он во что бы то ни стало должен умереть. Таков приказ, который мы обязаны выполнить. И все ваши интеллигентские вспышки угрызения совести в данном случае ни к чему. Тем более они не должны исходить от вас, личного адъютанта фюрера.

— Вы правы, Майзель, вы правы, — встрепенулся Бургдорф, почувствовав, какая угроза исходит из напоминания Майзеля о его должности, да к тому же приправленная ссылкой на «интеллигентские угрызения совести».

Яростно повертев головой, он осмотрелся по сторонам, словно бы пытался сориентироваться на местности, и тут же приказал гауптштурмфюреру Вольке разделить своё воинство, чтобы, просачиваясь всеми доступными путями, как можно незаметнее окружить убежище Лиса Пустыни. При этом бронетранспортёры и замаскированные посты пехоты он приказал располагать метрах в ста пятидесяти от усадьбы, дабы они не бросались в глаза местным жителям и не привлекали к себе особого внимания.

— …Да только все эти меры уже не имеют никакого смысла! — саркастически возмутился Майзель, выслушав переданный Бургдорфом по радио приказ.

— Что… «не имеет смысла»? — не воспринял его сарказма адъютант Гитлера.

— Всё то время, которое мы могли дать Роммелю, чтобы позволить ему избежать ареста, мы уже дали.

— Вы не правы, Майзель: никаких шансов Роммелю мы не давали. Он вообще пока что не знает о цели нашего прибытия, поэтому ситуацию драматизировать не стоит.

— И всё же мы непростительно медлим, генерал.

— Неужели думаете, что Эрвин решится бежать на наших глазах?

— Не исключено.

— Вы знаете хотя бы одного участника заговора, который сумел бы спастись бегством? Даже адмирал Канарис, шеф абвера, который мог обладать десятками зарубежных паспортов и столькими же явками в Германии и вокруг неё, пальцем не пошевелил для своего спасения.

Майзель задумчиво пожевал нижнюю губу: а ведь действительно, ни один из заговорщиков не попытался ни организовать бунт вверенных ему частей, ни хотя бы что-либо предпринять для своего спасения.