Борис Ямпольский - Дорога испытаний Страница 40

Ребенок успокоился, но продолжал сердито глядеть на меня.

— Строгие вы тут, — сказал я.

Мы стояли в темных сенях, она не приглашала меня в комнату.

— Нет у вас географической карты Украины?

— Правобережье или Левобережье? — быстро спросила девушка и взглянула прямо мне в глаза.

— Зачем мне Правобережье? Вы ведь знаете, куда я иду.

— Вы мне не сказали, — ответила девушка уже более ласково. — Заходите!

В хате было сумрачно, ставни были закрыты только со стороны улицы, а в сад они были открыты, и голые ветви печально глядели в хату.

Целую стену занимала географическая карта полушарий. Я подошел к карте. Как старые знакомые, взглянули на меня Гренландия и Аляска, а вот и Цейлон и Ява. Если поискать, найдешь и остров Барбадос.

— Люблю географию, — сказал я.

— И я! — вздохнула девушка.

За перегородкой, где при моем входе зашушукались и как бы что-то спрятали, притихли — очевидно, прислушивались.

— Самый мой любимый предмет, — сказал я.

— Пятерки получали?

— Дело не в пятерках. Вот и сейчас стою перед картой, и все кажется мне близким и знакомым, будто я побывал всюду, а в детстве так иногда мне даже снилась Австралия.

Девушка засмеялась.

На стене висел отрывной календарь с красной цифрой «8».

— Что, сегодня восьмое ноября? — спросил я.

— Восьмое.

— Так, значит, праздник?

— Да, праздник, — тихо сказала девушка.

На улице послышался шум и крики. Девушка открыла ставню и выглянула.

— Началось! — сказала она. Она отнесла ребенка за перегородку, накинула платок и выбежала из хаты.

Я пошел за ней.

По улице двигалась толпа. Немного впереди ее, в центре, шел дородный румяный мужчина в городском пальто и важном картузе. Толпа наступала на него со всех сторон.

— Не согласны! — кричала высокая костлявая солдатка.

— Не согласны! — вопили со всех сторон тощие бабы.

Но на все крики и возражения румяный продолжал идти, спокойно отвечая:

— Новый порядок, граждане.

Костлявая солдатка выбежала вперед и заступила мужчине дорогу:

— Постой-ка! — Не отрывая глаз, она глядела на него, еле удерживаясь от желания вцепиться в эти розовые щеки.

Анна Николаевна остановилась у калитки.

— О чем они? — спросил я.

— Обсуждают севооборот, — сквозь слезы улыбнулась она.

Говорили все сразу, каждый кричал о разном, своем, и, однако, вся эта странная двигающаяся сходка говорила об одном и том же. В конце концов я понял, что речь идет о разделе колхозных хомутов.

У румяного были волы и кони, и он забрал дюжину хомутов, а у высокой солдатки не было ни коня, ни вола, дом ее сгорел.

— Зачем тебе хомуты? — удивлялся румяный.

— А тебе какое дело? — кричала женщина.

— Несправедливая арифметика, — говорил вертлявый дедок, поддерживая спадающие штаны.

— Нету на это нашего указания! — крикнули в толпе.

— Нету и нету! — закричали все.

Румяный ехидно усмехнулся.

— Откуда такой параграф? — кричал взъерошенный дедок.

В это время из-за леса вылетел «мессер». Румяный поднял перст в его сторону: «Вот откуда!»

Сходка, притихшая было под рев «мессера», загалдела с новой силой.

— Вот спросим у учительши! — закричала высокая солдатка, кивнув в сторону калитки, где стояли мы.

— У этой молодицы? — спросил румяный, порываясь двинуться дальше.

— Нет, ты постой, постой! — схватили его бабы за полы городского пальто. — Анна Николаевна нам разъяснит. Скажи, Анна Николаевна, рассуди, правое дело он вершит?

— Прохор Прокофьевич погорячился, — спокойно и мягко сказала Анна Николаевна, словно речь шла о мальчишке-шалуне. — Я уверена, он сейчас сам думает: «Я ведь ограбил народ, и он меня за это убьет».

— Явилась! — прошипел румяный.

— Только тронь! — зловеще сказали из толпы.

— Вот придут наши! — кричала высокая костлявая солдатка.

— Где Степан Бондарчук? Где Яков Макивчук? — с тоской вызывали женщины председателя колхоза и парторга. — Пусть скажут…

Разгневанные бабы со всех сторон подступили к румяному.

— Куркуль!.. Куркулевый корень!..

— Эй, бабы! — вскрикнул румяный, видя у самого лица худые, но сильные кулаки. — Эй, смотрите!

Высокая костлявая солдатка блеснувшими глазами взглянула на меня и подняла кулак на румяного.

— Бей его, бабы!

Румяный только повел рукой, как бы желая схватить воздух, но бабы уже вцепились в него. Он упал на землю, а бабы заработали кулаками, будто месили тесто.

Я вышел вперед, но сзади кто-то крепко ухватил меня за рукав. Это была Анна Николаевна.

— Идите в хату!

Скоро и она пришла. Она остановилась на пороге и внимательно посмотрела на меня, словно впервые видела. Мы встретились глазами и поняли друг друга.

— Теперь жди гостей! — Лицо ее стало хмурым.

— Ну, недолго это продлится, — сказал я.

— Да? — страстно спросила она. — Скоро? — и протянула руки, как бы хотела руками схватить ответ. — А то тут утром проходил один с оторванным хлястиком и говорил: «Все!.. Хана!..» Правда, он шел в другую сторону.

— Так не может долго продолжаться, — сказал я.

— Я тоже так думаю, сердце горит.

— Там я встретил женщину, — сказал я, — везет на себе плуг.

— Как в пещерный век, — задумчиво проговорила учительница.

— Анна Николаевна, а скоро мы будем проходить пещерный век? — спросил из-за перегородки детский голос.

Учительница улыбнулась, но строго сказала:

— Занимайтесь своим делом, дети.

— А уже можно? — спросили сразу два голоса.

— Можно.

— Анна Николаевна! А как пишется «оккупант»? — спросили из-за перегородки.

— Я же тебе вчера, Петя, объясняла: через два «к».

— То вы Леньке Комарову объясняли, а не мне, — обиженно откликнулся мальчишеский голос.

Вслед за тем слышится сопенье и скрип перьев.

— Анна Николаевна! — снова доносится из-за перегородки.

— Ну, что тебе?

— Петя говорит, что «смерть» пишется без мягкого знака.

— «Смерть» пишется с мягким знаком на конце.

— Урок? — сказал я.

— Да, чистописание, — ответила Анна Николаевна.

4. Зайденцопф

Не успел я с Люсей, голоногой, до колен забрызганной грязью лихой девчонкой, вызвавшейся проводить меня на шлях, выйти за село, на взгорье, где стояли на ветру лохматые осины, как мы услышали впереди неистовые и какие-то обиженные крики:

— И-о!.. И-о!..

По дороге в гору еле-еле двигался заморенный конь, с усилием вытаскивая из грязи доверху нагруженную немецким снаряжением подводу. Он часто останавливался. Тогда немец в ярко-зеленой шинели соскакивал с подводы, изо всех сил хлестал коня кнутом и кричал: «И-о!» — и гопал ногами. Конь делал еще несколько шагов и снова останавливался.

Чужеземец не унимался. Он стоял по колени в грязи, дико оглядывался и кричал: «И-о! И-о!». Казалось, что он обращается не только к коню, но и к этой бесконечной, ползущей в гору дороге, к грязным, медленно плывущим по заплаканному небу тучам, ко всему этому — чужому, усыпленному в тумане — миру.

Заметив нас, он по-охотничьи свистнул и махнул кнутом.

— Свистит, как собакам, — сказала Люся.

— Сам он собака.

— Ну да, собака, — согласилась Люся, — фашисты — собаки.

Продолжаем идти своей дорогой.

С тех пор как, распрощавшись с Ивушкиным, двинулся на Грайворон, я прошел уже верст сто, но продвинулся на восток мало, так как все время приходилось идти окольными путями. Сначала шел, опираясь на костыль, а потом и так: разошелся.

И лишь только утром, после сна, трудно разогнуть ногу, словно всю ночь ее держат в тисках и придают ей согнутую форму, и я волочу ее по грязи, а потом как-то само собой она незаметно выпрямляется, вдруг я сам замечаю, что хожу прямо, бодро, и однажды даже слышал, как бабы у колодца сказали: «Солдат пошел!»

— Алло! Момент! — закричал зеленый немец. — Я! Я! — тыкал он кнутом в мою сторону: «Не понимаешь, тебя именно мне и надо».

Мы идем не оглядываясь.

— Дядечка, мы глухие, да? — усмехнулась Люся. Русые волосики на ее затылке стоят торчком, как сияние.

— И-о! — завопил немец.

— Кричит! — сказала Люся.

— Ну и пусть себе покричит…

— Ага!..

«Трак-так-так!» — сухо прозвучала за спиной короткая автоматная очередь.

«Фьють! Фьють!» — цокнули пули, подымая фонтанчики грязи.

Позади, на дороге, послышалось чавканье, из тумана, выбрасывая из-под копыт комья грязи, появился на высоком коне кавалерист в черной шинели.

— Флигге! — издали крикнул ему наш немец, жестами показывая, чтобы меня гнал к нему.