Борис Ямпольский - Дорога испытаний Страница 41

— Флигге! — издали крикнул ему наш немец, жестами показывая, чтобы меня гнал к нему.

Флигге наехал на меня конем.

— Иван! — сказал он и махнул автоматом.

Удивительное чувство охватывает тебя: вот только секунду назад ты был свободен, душой сливаясь с этим желтым полем, пахучим ветром, облаками в небе. И вдруг все кончилось… Между тобой и полями, ветром, небом и всей твоей жизнью, всем, что было до сих пор, — грызущий пенные удила, храпящий конь с траурным Флигге.

Я давно заметил, что всегда в мгновения ужасных испытаний человек как бы силой самосохранения раздваивается: боль, муки, ужас остаются у того, другого человека, которого ты будто со стороны видишь не замутненным болью умственным зрением, сохраняя в себе свободную от боли и страха душу для сопротивления этому ужасу. Может, эта отстраненность и помогла мне так сильно и резко запомнить, прямо-таки впитать в себя это ненавистное, длинное желтушное лицо.

Зелеными, как крыжовник, глазами он злобно присматривался к неторопливой моей походке, выражению моего лица, раздражаясь и подогревая себя. Ему так хотелось, чтобы его что-нибудь сильно разозлило.

На подводе сидел хлопец в мешковатой, очевидно снятой с убитого, синей форме советского летчика, с низко опущенной на лоб челкой и, разинув рот, смотрел на меня испуганными глазами.

— Картуз! — вскричал он, словно на голове моей горел картуз.

— Культур! Культур нихт! — проворчал немец и кнутовищем скинул с меня картуз. — Хунд!

— Собака, — перевел хлопец.

— Дрек! — крикнул немец.

— Говно, — лениво вторил хлопец.

Стою без картуза и вглядываюсь в это длинное, желтушное лицо, в зеленую злость этих глаз: «Вот он, фашист!»

А он думал, что я интересуюсь его званием.

— Виц-фельдфебель! Гестапо! — сказал он.

— Виц-фельдфебель, — как эхо, повторил за ним хлопец.

— Махорка? — спросил «виц», подходя вплотную. Казалось, что у него сразу выросла дюжина рук, которые одновременно побывали во всех моих карманах.

Он вынул из моего кармана горсть засушенных березовых листьев: «О! Сигарет! Гавана!» Выпучив глаза, он весело залопотал:

— Ивануфка, Степануфка, Андриефка?..

«Виц», не сводя с меня глаз, задавал какие-то вопросы, сам на них отвечал, а потом визжал, разъяренный этими ответами, и топал ногами.

— Он что — псих? — спросил я хлопца, который грыз семечки.

— А кто его знает, — отвечал тот, лениво выплевывая шелуху.

— Рус! Рус! — кричал «виц», и это доводило его до бешенства.

По дороге, из тумана, с раздирающим душу цыканьем проносились мотоциклетки, скакали одиночные кавалеристы, на ходу перебрасываясь с нашим немцем:

— Алло, Зайденцопф!

Иногда кивали в мою сторону, советуя:

— Зайденцопф, пук-пук!

Чего он хотел от меня, Зайденцопф? Скорее бы ему удалось вывернуть лицо мое наизнанку, чем вызвать льстивую улыбку. В черной рваной рубахе стою перед ним на ветру, под моросящим дождем.

Он долго и внимательно смотрел на меня, как бы решал: стрелять или немного обождать?

Потом отвернулся, вынул из соломы сверток и, как хорошему знакомому, улыбнулся большому куску сала.

Из ранца появился толстый-претолстый складной немецкий ножик. С одной стороны — вилочка, с другой — ложечка, в центре — ножики, штук пять, и среди них — какой-то длинный, острый, разбойничий, неизвестно для чего; а если появится на столе бутылка, то выскочит из складного ножика и штопор; если не поддается замок, есть и отмычка в этом ножике; если и отмычка не поможет, то и кусачки есть, и ножницы, и чуть ли не штопальная игла. Если бы предполагали, что солдат попадет в Китай, то всадили бы, наверное, туда и палочки для риса. Весь план походов и ограблений был уже в миниатюрном, микроскопическом виде представлен в этом солдатском ножике.

— Давно ты с ним? — спросил я хлопца.

— Давно, — ответил он, глядя не на меня, а на сало.

— Откуда?

— Да с самой Коломыи.

— А зачем?

— Харчи дает, — сказал он, вожделенно глядя на разрезаемое немцем сало, и на курносом, тупом его лице впервые появилось выражение осмысленности.

— Удрал бы лучше, — сказал я.

— А я не ваш, — важно заметил он, — я галицийский.

— Папе римскому молишься?

— Ага!

— А кто твой отец?

— Печерыця.

— Вот видишь.

— Что вижу? — зевнул хлопец.

— Холуй ты!

— Поговори! Вот фрицу скажу.

Немец бессмысленно посмотрел на нас.

— Не скажешь.

— А вот скажу.

— Побоишься.

— Кого? Тебя? — спросил хлопец, и глазки его забегали. Но он молчал.

Немец уложил ломоть сала на тоненькую пластинку белого хлеба и, расставив ноги, с пилоткой набекрень, глядя на меня, стал уплетать бутерброд. Печерыця жадно глядел в рот немцу.

— Вот так и глядишь на эту ряшку? — спросил я.

— Ряшка, ряшка! — сказал немец. — Вас ист «ряшка»?

Я развел руками: «Я по-вашему не понимаю».

Немец покрутил пальцем у виска: мол, нет мозгов.

Он медленно, причмокивая, разжевал свой ломоть, собрал с бумажки в ладонь крошки и под растерянный взгляд Печерыци, который уже нацелился на эти крошки, кинул их в рот и тоже медленно, со вкусом разжевал. Потом он запил чем-то из темной пузатой бутылки, икнул и, недоверчиво косясь на Печерыцю, посмотрел бутылку на свет: много ли еще осталось?

Утершись платочком, он вытащил сигарокрутку, щелкнул — и выскочила сигаретка. Видя, что я обратил внимание, он еще раз щелкнул — и выскочила другая сигаретка.

— Техник! — сказал он, пряча вторую сигаретку в портсигар. Он вынул зажигалку — никелированную голую девицу, нажал ей на живот, и из девицы блеснуло пламя. — Баден-Баден! — весело воскликнул он, подбрасывая на ладони никелированную девицу.

Внезапно лицо его помрачнело. Закинув на голову шинель, с автоматом на груди и сигареткою в зубах, он тут же, у подводы, присел на корточки, читая какую-то афишку.

— Грамотный у тебя хозяин, — сказал я.

Печерыця лежал на возу и, разинув рот, смотрел на плывущие низко под серым небом разорванные тучи: как это так непонятно получается — то похоже на собаку, гонящуюся за зайцем, то на стадо коров или на огромный стог сена, то еще на что-то знакомое?

Мимо скакали кавалеристы и на ходу переговаривались с сидящим на корточках Зайденцопфом. «Я!.. Я!..» — кричал он им вдогонку и хохотал.

Погода сразу и бурно меняется. Темнеет. Клубящийся на болоте туман вплотную подходит к дороге. Из белой мглы торчат осины. Ветер срывает с деревьев и кружит, бросая в лицо, бурые листья.

— Культур, культур нихт! — глядя на меня, сердито проговорил Зайденцопф, застегивая штаны. — И-о! — завопил он и махнул автоматом: бери коня под уздцы и тащи в гору.

Большой грустный глаз глядел на меня, подумалось: «Колхозный конь».

Дергая за уздцы, потащил я упирающегося коня, и такое чувство, что и сам в упряжке.

— Рюр дих! — покрикивал Зайденцопф.

— Шевелись! — переводил Печерыця.

— Раш! Раш! — доносилось вместе со свистом кнута.

— Быстрей! Быстрей! — объяснял Печерыця.

Осенняя мгла непрерывно сыпалась с темного неба и падала на поля с неубранными снопами и брошенными жатками, на почерневший бесприютный лес, на дорогу с разбитыми и сожженными машинами в кюветах. На губах холодный соленый привкус осеннего ветра.

Чем яростнее Зайденцопф хлестал кнутом коня, тем все ленивее шел конь и наконец совсем стал.

— И-о! — заревело над самым ухом, и, не разбирая, виц-фельдфебель стал хлестать куда попало по коню и по мне.

Чувствую, как скрипят зубы. Спокойнее! Спокойнее! Слышится топот. Скачут зеленые всадники. Останавливаются. Немец жалуется и на коня, и на меня, и на все на свете.

На лугу в тумане паслись кони.

— Лос! — крикнул он, указывая кнутом в туман: мол, живо беги, поймай коня. И по тому, как он сказал и тут же отвернулся к подводе, видно было, что он бесконечно уверен, что я побегу, поймаю коня и приведу, и все будет в порядке, точно он уже приковал меня к себе.

Я держал в вытянутой руке уздечку, приманивая коня. Конь доверчиво посмотрел в мою сторону, я свистнул, он шарахнулся от меня. Я свистнул и побежал за ним.

Конь уводил меня все дальше и дальше от золотушного немца, от рабства, в родные поля. Скрывшись за кустами, чуть ли не вниз головой бросился в балку, где виднелись маленькие хатки. За спиной выросли крылья, и хотелось кричать на весь свет от счастья, от свободы, от чувства воли.

Только теперь, когда прошло напряжение, я почувствовал острую боль в груди. Словно втолкнули в нее живую птицу, и вот бьется она под ребрами, под мокрыми от крови бинтами и больно клюет длинным острым клювом: «Тюк! Тюк!» Снова заломило колено, и больно ступать на ногу.