Лоран Бине - HHhH Страница 41

Именно через Моравека приходят в Англию чрезвычайно важные сведения от одного из самых крупных шпионов времен Второй мировой войны, высокопоставленного немецкого офицера, работающего на абвер, Пауля Тюммеля, известного также как агент А54 и Рене[220], и именно благодаря Тюммелю Моравеку удается предупредить полковника Моравца о готовящейся нацистской агрессии против Чехословакии, против Польши, против Франции в мае 1940 года, о планах вторжения в Великобританию в июне 1940 года и нападения на Советский Союз в июне 1941-го. К несчастью, эти страны иногда не хотят, а иногда и не могут использовать эту информацию, но в Лондоне она при всем при том производит очень сильное впечатление. И все сообщения от Рене поступают через чешский канал, потому что обосновавшийся в Праге агент А54 из осторожности не хочет иметь дела с разными людьми. А стало быть, Вацлав Моравек представляет собой один из главных козырей в рукаве президента Бенеша, не жалеющего средств на содержание столь ценного источника.

А на другом конце цепочки – помощники участников Сопротивления, такие же люди, как вы и я, с той разницей, что они рискуют собственной жизнью, пряча у себя людей, оружие и аппаратуру или передавая послания. Теневая чешская армия – армия, на которую можно рассчитывать, и это немаловажно.

У Габчика и Кубиша миссия для двоих, но все-таки они не одиноки.

Квартира в Праге, в районе Смихов на левом берегу Влтавы. Двое сидят за столом и чего-то ждут, но звонок в дверь заставляет их вздрогнуть. Кто-то из двоих встает и идет открывать. Входит высокий мужчина – выше среднего роста того времени. Это Кубиш.

– Меня зовут Ота, – говорит он.

– А меня Индра, – отвечает один из тех, кто ожидал гостя.

«Индра» – название группы подпольщиков, которые прежде состояли в запрещенной оккупантами чешской спортивной организации «Сокол»[221].

Вновь прибывшему наливают чаю. Трое в тягостной тишине смотрят друг на друга, изучают друг друга, и это продолжается до тех пор, пока тот, кто назвался именем своей группы, не прерывает молчания:

– Должен предупредить вас, что дом охраняется. И в кармане у каждого из нас кое-что есть…[222]

Кубиш улыбается и, не говоря ни слова, достает из кармана пистолет (надо сказать, у него есть и второй – в рукаве).

– И я люблю такие вещи, – говорит он.

– Вы откуда?

– Этого я не могу сказать.

– Почему?

– У нас секретное задание.

– Но вы кое-кому говорили, что прилетели из Англии…

– Допустим, и что же?

Думаю, тут они снова помолчали.

– Не удивляйтесь нашей недоверчивости. Мы опасаемся провокаторов.

Кубиш не отвечает, ему эти люди незнакомы, может, он и нуждается в их помощи, но явно считает, что ничего им не должен.

– Кого из чешских офицеров, находящихся в Англии, вы знаете?

Ота-Ян наконец соглашается назвать несколько фамилий. Его пытаются поймать на неожиданных вопросах, на них он тоже отвечает более или менее охотно и без запинки. Допрашивающий показывает ему фотографию своего пасынка, пасынок живет в Лондоне. То ли Кубиш его узнает, то ли нет, но выглядит он спокойным, и он на самом деле спокоен. И вдруг тот, кто назвал себя Индрой, замечает, что гость говорит на моравском диалекте.

– Вы из Богемии? – спрашивает Индра.

– Нет, из Моравии.

– Подумать только! Я тоже…

И снова наступает долгое молчание. Кубишу понятно, что его проверяют.

– Откуда, если можете сказать?

– Из Тршебича, – нехотя цедит Ота-Ян сквозь зубы.

– Я хорошо знаю те места, – радуется Индра. – А чем примечательна станция во Владиславе?

– Там много роз, – не задумываясь, отвечает Кубиш. – Видимо, кто-то из станционных служащих любит разводить цветы…

Сидящие за столом явно успокаиваются, и Кубиш решает добавить:

– Вы уж извините, но я ничего не могу вам сказать о нашем задании. Разве только кодовое название операции – «Антропоид».

Люди, которые нынче олицетворяют собой остатки чешского Сопротивления, принимают желаемое за реальное и – один раз не в счет! – не ошибаются.

– По-гречески «антропос» – «человек»… «Антропоид» – как это понимать? Группа, цель которой «человек»? Уж не для покушения ли на Гейдриха вы сюда прибыли? – спрашивает Индра.

Гость вскакивает с места:

– Откуда вы знаете?

Лед тронулся. Дальше дело идет гладко. Снова разливают чай, разговаривают. Те из участников пражского Сопротивления, кто сумел уцелеть, сделают все, чтобы помочь двум прибывшим из Лондона парашютистам.

Я ненавидел Флобера пятнадцать лет: именно он казался мне ответственным за появление той самой лишенной величия и фантазии французской литературы, что с радостью живописует любую посредственность, охотно погружается в обыденность и с наслаждением – в самый нудный реализм, упиваясь описанием мелкобуржуазной среды, которую якобы обличает. А потом я прочел «Саламбо», и этот роман сразу же вошел в десятку самых любимых.

Когда мне пришло в голову окунуться в Средневековье, чтобы показать в нескольких эпизодах корни чешско-немецкого противостояния, я решил найти несколько исторических романов, где действие происходит задолго до нашего времени, и сразу вспомнил о Флобере.

В одном из писем, относящихся к периоду сочинения «Саламбо», Флобер выказывает тревогу: «Это История, я понимаю. Но если роман так же скучен, как исторический трактат, тогда…» Ему кажется, что он попеременно впадает «то в самую нелепую выспренность, то в самую академическую пошлость», потом он признается: «А вот что действительно меня мучит – так это психологическая сторона моей истории». О сборе материала он пишет так: «Ради какого-нибудь слова или какой-нибудь мысли я произвожу целые изыскания, предаюсь размышлениям, впадаю в бесконечные мечтания…» И эта проблема для него нерасторжима с проблемой достоверности: «Что касается археологии, то она будет “вероятной”. Вот и все. Только бы мне не могли доказать, что я нагородил нелепостей, – вот все, что мне надо»[223]. Мне повезло меньше, чем Флоберу: куда легче попасться на номерном знаке «мерседеса» сороковых годов, чем на слоновьей сбруе III века до Рождества Христова…

Но как бы там ни было, меня несколько приободрила мысль о том, что Флобер, сочиняя свой шедевр, испытывал те же муки и задавался теми же вопросами, что и я. И он же успокоил меня, написав: «В нас больше ценят наши стремления, чем наши книги»[224]. Это означает, что я могу и провалить свою книгу. Теперь все должно пойти быстрее.

Невероятно! Я только что нашел роман о покушении! Называется «Вроде человека», автор – некий Дэвид Чако[225]. В названии, возможно, содержится отсылка к греческому слову «антропоид». Автор использовал огромное количество материала, нашел, как мне кажется, в своей книге место для всего, что на сегодня есть о покушении и о самом Гейдрихе. Даже малоизвестные гипотезы (а иногда и несколько сомнительные), такие, например, как версия об отравленной бомбе, успешно вплетаются в ткань его повествования. Его погруженность в материал произвела на меня очень сильное впечатление, равно как и количество собранных им деталей, которые, как мне кажется, вполне достоверны, – во всяком случае, при моем объеме знаний я ни разу не смог поймать его на ошибке. Кстати, это вынудило меня пересмотреть отношение к роману Алана Берджесса «Гибель на рассвете», многое в котором я считал до тех пор взятым с потолка. Особенно не верилось в выжженные раскаленным железом на теле Кубиша свастики, ну и то, что Берджесс пишет, будто гейдриховский «мерседес» был зеленым, представлялось мне грубой ошибкой. А в романе Дэвида Чако подтверждаются и свастики, и цвет машины. А поскольку у Чако я не смог ни к чему прицепиться – даже в тех мельчайших деталях, которые в приступе гордыни считал известными лишь мне одному, – то поневоле проникся доверием ко всему, что он рассказывает. И потому задумался: но ведь на мой-то взгляд, этот «мерседес» – черный, я в этом уверен, именно черный «мерседес» выставлен в пражском Военном музее, черный он и на многочисленных просмотренных мной фотографиях. Конечно, на черно-белом снимке и темно-зеленая машина будет выглядеть черной, а с другой стороны, насчет того «мерседеса», что в экспозиции, были споры: по словам музейщиков, он подлинный, но кое-кто это оспаривает, утверждая, что автомобиль совсем не тот, что шина в лоскутьях и покореженная правая задняя дверь – всего лишь имитация повреждений, полученных тогда гейдриховской машиной. Хорошо, допустим, только ведь даже если так, думаю, музейные работники не упустили из виду цвет! Ладно-ладно, похоже, я придаю чересчур большое значение тому, что в конечном счете не более чем деталь, чисто внешний признак, мне это и самому понятно. Вроде бы это классический симптом невроза. Стало быть, я психически ригиден. Проехали.