Николай Равич - Молодость века Страница 41

— Выходи, кто хочет, даю фору!..

На этапе ему удалось бежать вместе со своими крестьянами.

Удивительным по чистоте души человеком был старый польский революционер Бобровицкий. Своим обликом он чем-то напоминал мне Дзержинского. Бобровицкий умер в тюрьме от туберкулеза. Замечательным по своей культуре был Ширяев, работник минского подполья. Его часто вызывали в контрразведку, пытали и били.

Каждый день шла незаметная для других борьба подпольщиков не на жизнь, а на смерть. Вдруг я заболел — у меня резко повысилась температура. К моему удивлению, тюремный врач, местный поляк, перевел меня на несколько дней в тюремную больницу. Это было бревенчатое здание, имевшее несколько небольших палат, на 2—3 арестанта каждая.

Однажды меня вызвали в кабинет врача, сообщив, что кто-то пришел туда и хочет меня видеть. Я был в полном недоумении. В Минске меня никто не знал, и я не мог представить себе, чтобы подпольная организация решилась послать кого-нибудь на свидание со мной в тюрьму. К изумлению своему, в кабинете врача я увидел профессора Шапиро, в клинике которого лежал раньше. В руках у него была большая коробка с передачей, перевязанная красной ленточкой. Расспросив меня о здоровье и о том, в каком положении мое дело (мы были одни), он спросил, что ему делать с моими деньгами. При аресте у нас была отобрана только часть денег. Другая находилась в клинике Шапиро, в моей отдельной палате, в чемодане под кроватью. Это была значительная сумма в николаевских рублях и польских марках. Я сказал профессору, как поступить с деньгами, и, кроме того, попросил выполнить несколько таких поручений, которые нисколько не нарушали условий конспирации. Этот пожилой и почтенный человек, далеко не коммунист по своим убеждениям, не только не побоялся прийти ко мне в тюрьму, но и сделал многое для нас, проявив замечательное гражданское мужество. Глубоко сожалею, что после освобождения Белоруссии мне не удалось его увидеть.

Дни превращались в недели, недели в месяцы, никто нас не вызывал, не допрашивал и не судил. Ежевечерне старший надзиратель перед обходом читал длинный список вызываемых арестантов, к именам одних он прибавлял: «с вещами», других «без вещей». Первых отпускали на свободу, но таких было маловато, вторых — на допрос или в суд. Иногда контрразведка вновь вспоминала о каком-нибудь арестованном, и его мытарства начинались сначала.

Мы уже почти не прислушивались к голосу надзирателя, но однажды вечером нас вызвали и повели под конвоем по окраинам и пустым улицам. От свежего воздуха кружилась голова. У входа в маленький домик стоял часовой. Нас провели в зал на втором этаже. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидел генерал, маленький, толстый, краснощекий, с отвисшими усами, по сторонам от него восседали офицеры разных чинов. Сбоку, за другим столом, два писаря с равнодушными лицами что-то писали, склонив головы набок. Генерал, сунув нос в дело, задал нам несколько незначительных вопросов; затем движением куклы повернулся к соседу справа, слева, кивнул головой, и солдаты отвели нас назад в тюрьму. На другой день в конторе тюрьмы была собрана довольно большая группа женщин и мужчин, в том числе много крестьян, бывших членов волостных и уездных исполкомов, подозревавшихся в принадлежности к партизанскому движению. В эту группу включили и нас. Вся партия подлежала отправке по этапу, куда — неизвестно. Еще накануне мы узнали, что суд приговорил нас к заключению без срока. Было совершенно очевидно, что нас повезут на Запад. Поэтому мы запаслись всем необходимым для побегав каком-нибудь из пунктов по пути нашего следования и заучили адреса и явки.

ПО ЭТАПУ

Довольно большая группа женщин и мужчин шла к вокзалу. Мы с наслаждением шагали по крепкому, хрустящему снегу, вдыхая свежий воздух, которого были столько времени лишены. Взвод во главе с офицером окружал нас со всех сторон. Среди арестованных было много членов уездных и волостных исполкомов, очень популярных среди крестьян. Это беспокоило охрану, так как арестованные должны были проезжать через свои районы, и можно было ожидать нападений на поезд и побегов. Поэтому лица конвойных были сурово напряжены, а офицер несколько раз проверял по списку партию. Молодой, веселый фельдфебель, осматривая арестованных, шутил с девушками, выпрашивал у мужчин папиросы, деньги и наконец начал подшучивать над нашими летними пальто, уверяя, что никогда не видел людей, которые бы так легко одевались зимой. Мы ему сказали, что наши шубы запечатаны в шкафу гостиницы и было бы хорошо за ними заехать. Сравнительно небольшая плата соблазнила его на сделку.

Как только партия прибыла на вокзал и стала дожидаться поезда, мы сели на извозчика и отправились в гостиницу. Управляющий встретил нас с удивлением и испугом. Выяснилось, что часть наших вещей была забрана, а шубы остались в опечатанном шкафу. Тогда, ни мало не смутясь, фельдфебель предложил вскрыть шкаф и «освободить» шубы. Не ожидая нашего ответа, он выхватил из ножен «багнет» (штык) и, сломав печать, взломал дверцу шкафа. Забрав вещи, мы вернулись на вокзал.

Нас привели в холодный, нетопленный вагон третьего класса немецкого типа, имевший из всех купе и уборной двери, отворяющиеся наружу. Арестованные мужчины и женщины разместились в одной его половине, а в другой — офицер с конвоем. Поезд шел медленно, часто останавливаясь. И на каждой остановке офицер отправлялся в буфет и возвращался все более багровым, пока не свалился в своем купе и не заснул мертвым сном. Веселый фельдфебель пояснил тут же, что он пропивает деньги, выданные на питание арестованным. Очевидно, в нем говорила зависть. На следующей большой станции и он, и унтер-офицер тоже сбегали в буфет, и настолько удачно, что, вернувшись назад, никак не могли войти в вагон. Поздно вечером поезд еле полз в гору мимо крупных белорусских селений. Около Столбцов несколько арестованных крестьян один за другим скрылись в уборную. Ночью пьяный фельдфебель вышел, шатаясь, из своего купе и, обведя осоловелыми, мутными глазами арестованных, задумчиво произнес: «Никак их стало меньше?» Потом, тыча пальцем в каждого, начал считать. Считал он несколько раз, сбиваясь и начиная снова. То у него выходило на восемь человек меньше, то на десять. Наконец он что-то сообразил и закричал диким голосом: «Караул, сбежали!» Тогда вся охрана во главе с офицером выскочила к арестованным, на площадки и на подножку, проходившую снаружи вдоль всего вагона. Остановили поезд. Солдаты побежали обыскивать состав. Послышался страшный крик, дверь вагона отворилась, и туда вбросили какого-то человека. Охрана набросилась на него и стала бить. Затем его подняли, приставили к стене и стали обыскивать. Кто-то поднес фонарь к его лицу. У унтер-офицера вырвалось проклятие. Выяснилось, что это был совершенно посторонний человек — польский телеграфист, который, отбыв часы работы на своем полустанке, бежал вдоль поезда, чтобы прыгнуть в него и доехать до следующей станции. На этот раз он сделался невольным козлом отпущения за бежавших.

ПОБЕГ

При полном расстройстве транспорта мы только на четвертый день прибыли в Гродно. По дороге бежать было невозможно, потому что после первого побега арестованным разрешалось выходить из вагона на остановках только в случаях крайней надобности, причем каждого сопровождали двое конвоиров. Решено было бежать в Гродно, где мы должны были остановиться на несколько дней в пересыльном этапном пункте, и об этом мы дали знать заранее тамошней подпольной организации.

Окруженный проволочным заграждением, четырехугольный двухэтажный каменный дом, в котором помещался этапный пункт, стоял недалеко от вокзала, на шоссе, параллельном линии железной дороги и отделявшемся от нее невысокой стеной. В подвальном этаже здания находились кухня, кладовая, комната начальника караула и помещение для проходящих воинских команд. Арестованные спускались туда с верхнего этажа за получением пищи. В первом этаже были комнаты канцелярии, начальника пункта полковника Поклевского-Ко́зелл (кстати сказать, Поклевские-Ко́зелл, богатейшие помещики царской России, из поколения в поколение верно служили российским императорам, что не мешало им теперь быть столь же верными жандармами белопольского правительства) и другие служебные помещения. Весь второй этаж занимала громадная, нетопленая, с разбитыми окнами зала, где на полу спали арестованные. Наша сравнительно небольшая группа растворилась в массе людей, наполнявших эту залу и предназначенных к отправке в различные пункты. Тут было много крестьян, много евреев и вообще людей самых разнообразных возрастов, званий и профессий.

Начальник пункта полковник Поклевский-Ко́зелл лично проверил по документам наличие арестованных и в ответ на целый ряд задававшихся ему вопросов отвечал одними и теми же фразами: «Свои деньги получите там, где вам их дадут», «Мало ли что полагается, выдается то, что есть». В сущности, полковник изрекал афоризмы.