Канта Ибрагимов - Учитель истории Страница 43

— А это! — вскричал Мних.

Ткань трещала, оголив Ану по пояс. Все мужчины разом невольно вздохнули.

— А где тавро? Почему Басро не поставил своего клейма? — в упор придвинулся доктор, а глаза смотрели не на лицо Аны, а чуть ниже.

— Тьфу! — смачно плюнула Ана. — Вот тебе пожизненное клеймо, это ты раб! Свинья!

— Выкиньте ее! — завопил хозяин.

Ее ударом сбили, волоком потащили из комнаты.

— Подонок! — кричала Ана. — Это Вы просили «обращаться» к Вам?! Вы такой же ублюдок, как и Бейхами! Вы знали, что он убил Вашу семью, и боялись его! Трус, женщина, убей меня, убей, а рабой я не буду!

— Вернитесь! — вслед за процессией в зал крикнул Зембрия, и мгновение спустя. — Исаак, зайди!

Три служанки прямо на Ане зашивали ее платье. Она больше не кричала, не дергалась, вся обмякла и тихо, как ребенок скуля, плакала.

На улице уже шел проливной дождь, еще сильнее шумело море, было очень темно, противно. Царский сын со всей галантностью проводил ее прямо до колесницы, помог сесть. Совсем тихая, сникшая Ана уткнулась в колени, все так же сквозь тихое рыдание всхлипывала, что-то жалобно шептала, по-детски зовя отца-мать.

Ана пришла в себя только утром, когда ее головку тихо поглаживала грубая рука Радамиста:

— Не плачь, доченька, не плачь! — умолял он ее. — Главное ты жива, с нами... Ну, не плачь, а то видишь, и остальные дочки все хором ноют.

Ана присела в постели, увидела, как действительно вдоль стены сидят три маленькие сестренки и плачут; она сквозь слезы, как-то ярко, улыбнулась, бросилась к девочкам:

— Ах, вы мои родные, дорогие, ласточки! — стала всех целовать.

И все равно во время как обычно скудного завтрака все были молчаливы, напряжены.

— А что с этим делать? — указал Радамист на большой богатый кожаный чемодан.

— А что это? — удивилась Ана.

— Не знаем, с тобой прислали.

— Со мной?

Артемида больше терпеть не могла, женское любопытство ее давно съедало. Чемодан был битком набит, и как только ослабли замки, он распахнулся: несколько рулонов разноцветной шелковой и шерстяной ткани, а внизу увесистый кожаный мешок — из него Радамист, шепотом считая, извлек ровно пятьдесят золотых монет. Глаза у всех разгорелись, а Ана женским чутьем уловила недобрый взгляд Артемиды:

— Нет, так никогда не будет, — на немой вопрос ответила Ана, — я от кого попало подарки не беру... Радамист, прошу Вас, отнесите все обратно.

— Да ты что, Ана?! — возмутился Радамист, для поддержки посмотрел на Артемиду, но та спрятала, покраснев, лицо. — Это ведь целое состояние!.. Ана, а олимпиада?

— Я прошу, верни.

Все эти дни, под стать настроению Аны, почти постоянно шел мелкий, не по-летнему затяжной дождь. Ана все лежала, пребывала в глубокой прострации, и как-то ночью, чисто случайно, услышала беседу супругов.

— И рыба который день не ловится, — жаловался муж. — Если виноград из-за дождя попортится, не знаю, как перезимуем, на что хлеб купим?

«Не одно, так другое, не рабыня, так нахлебница» — пронеслось в сознании Аны.

Наутро, несмотря на моросящий дождь, Ана до завтрака пошла к морю.

— Ты что?! — заволновалась Артемида.

— Поплаваю, — неестественно улыбалась Ана. — Если встречу корабль, плывущий на север, поплыву к родным, — здесь ее голос сорвался.

— Не смей, вернись! — закричала Артемида, но Ана была уже по колено в воде, она рыбкой ушла вглубь, вынырнула довольно далеко, обернулась — на берегу уже столпилась вся семья, руками махали, звали ее обратно.

— Спасибо! — крикнула Ана, зная, что ее уже не слышно, и опасаясь, что может не совладать с чувствами, она вновь нырнула, и так, только для вдоха всплывая, уплыла настолько, что берег исчез. А она все плыла, плыла и плыла, злясь на себя, на этот мерзкий мир, на некоторых людей. Она сознательно уходила в море, не отдыхая, не выверяя курс, чтобы уйти навсегда, навечно... за своими родными, как это сделала младшая сестра Дика.

Черное море, под стать небу и названию — мрачное, тяжелое, неласковое, волнится, увлекает Ану в свои просторы, а сверху все идет дождь, тоже давит ее... Все, выбилась Ана из сил, и вместе с этим чуждой ей стала эта стихия. В последний раз уловила она гребень большой волны, посмотрела кругом — а ничего не видать, те же волны, туман, тучи. Пошла волна вниз, и в самом тальвеге, подчиняясь стихии, ушла Ана под воду, закрыла глаза, а вода все холодней, все плотней, все лютее, давит в виски. Выпустила она весь воздух, вдруг открыла глаза, и стало так страшно, так невыносимо... Инстинктивно заработали все части тела, поплыла вверх, а не может, не может, все, хотела вздохнуть, вода хлынула в рот, но она удержалась, все, конец. «Что я сделала?» — последняя, злая на свою опрометчивость мысль, и вдруг что-то снизу подтолкнуло ее, понесло кометой, выскочила она на поверхность, надышаться не может, а счастья сколько! сколько радости, веселья, озорства, даже сил!

Неожиданно вода вокруг нее вспучилась, запузырилась, зашипела, резко спала, уходя воронкой вглубь, ее с силой коловертью развернуло, крутануло, так что ахнула, и перехватило дыхание, а круги карусельно ускорялись, потянули ее в глубь, в водоворот, потеряла она полностью ориентацию, вновь стала задыхаться — и тут ее пробкой вытолкнуло вверх. Она уже в страхе запаниковала, стала визжать... Вдруг блестящей птицей выскочил из воды дельфин-афалин, на мгновение бочком завис, обнажая белоснежное брюшко, и рядом, с шумом, плашмя рухнул в море, взметая языки прозрачных брызг, исчез, вновь всплыл, выпуская струйкой фонтанчик, запищал, замахал узким клювом, будто отчитывал, и исчез в глуби морской.

Растерялась Ана, кругом море, волны, дождь, стихия обуревает, а теперь жить хочется, но сил нет, и главное, куда плыть — не знает. Самый жуткий страх, страх одиночества, овладел ею, придавил — и воды, и дождя, и смерти, и всего она теперь боится. А страх — наиковарнейший, злейший враг человека. Еще немного, и она бы сдалась, да рядом вновь послышался писк, и не один, а целая стая дельфинов с завидным изяществом выскочила из воды, покружили вокруг нее, уплыли, вновь приплыли и, заигрывая с ней, увлекли за собой. А потом попривыкли к ней, вплотную подходят, гладкой кожей до щекотки веселят ее бока. Ухватилась Ана двумя руками с трудом за скользкий, серповидно прогнутый длинный плавник афалина, чуть ли не оседлала его, да он вглубь ушел, не дал себя обуздать, а потом всплыл, помотал головой — поругал, мол сама приплыла, сама уплывай, борись за жизнь, а не истребляй ее; не тобой она дана, и не тобой взята будет; но мы тебе только курс укажем, а ты в дальнейшей жизни с него больше не сворачивай...

Поплыла Ана за дельфинами, поняла, что плавать она вовсе не умеет, что жить ей предназначено на суше, среди разных, но людей. В это время дождь перестал, внезапно утреннее солнышко из-за туч выглянуло, озарило мир, заблестело ярче, и, как великая радость, обозначилась на горизонте земля.

С щемящей тоской по породненной семье, выбиваясь из последних сил, Ана подплывала к любимому берегу.

— Мама, мама, Ана плывет, — заголосила навстречу сестренка.

Прямо в платье бросилась Артемида в море, вытащила разбитую Ану на берег, сама все плачет, да не так, как прежде, с новым импульсом печали. Еще лежала на песке Ана, а сквозь тяжелое дыхание шепотом спросила:

— Что случилось?

Артемида молчала, потом еще громче зарыдала, и только из разнобоя девочек Ана поняла: был обыск, искали ее, избили и увели Радамиста.

Уткнулась Ана в песок, потом еле привстала, с болью усмехнулась, заскрежетал песок на ее зубах:

— Вот дела! Мало у Вас было печали, так я еще накликала... Зря вернулась, — вся облипшая песком и щебнем, она поползла к морю.

— Нет, — вцепились в нее все. — Не уходи, что мы теперь без тебя сделаем?

— Да, — сдалась Ана, — сама заварила, самой и расхлебывать... Только дайте отдохнуть, я ничего от усталости не соображаю.

С трудом ее препроводили в дом, уже в постели, сквозь сон, она просила через час-два разбудить; не трогали, спала, как богатырь, проснулась ровно через сутки. Только чуточку поела семян чечевицы и пошла на берег, ей надо было подумать, а думать не думается, она голодна, зла, сердце от этого кипит, рвется наружу. Она уверена, что все это проделки трусливого, оплывшего в жиру Зембрия Мниха: желает обуздать ее, хочет, чтобы на коленях явилась к нему, стала его наложницей, прислугой, рабыней. «Нет уж! И «императрицу» убила, и с ним разберусь, а потом и Басро на колени передо мной станет, сестру и брата вернет».

Предупредив Артемиду, сквозь приличный шторм и порывистый ветер поплыла Ана на лодке к Константинополю, чтобы выследить с моря, как подобраться к дому Мниха. Вернувшись домой, остаток дня она потратила на изготовление якоря из огромного валуна.

К ночи, несмотря на звездное небо и утихший ветер, шторм не спал, однако она не могла откладывать свой план. Глубокой ночью невдалеке от берега, прямо напротив особняка Мниха, Ана бросила «якорь», вплавь добралась до суши, ящерицей, крадучись, пересекла открытое пространство от воды до густых аллей. Здесь вздохнула свободней, до окон кабинета Мниха совсем близко, и все в зарослях. Она проделала всего лишь пару шагов — и страшный удар в затылок.