Иван Днестрянский - Раненый город Страница 43

37

В горотделе сейчас в ходу дело против гвардейца-мародера. И доводилось разбираться со случаем еще хуже. Один на скорую руку зачисленный в ТСО «защитник Приднестровья» расстрелял в поле молдавскую семью: тракториста и его жену с четырьмя детьми. И хотел сбросить трупы в Днестр. Тут на стрельбу второй тэсэошник вышел. Глаза на лоб, но сообразил, что делать. Для виду согласился помочь, а когда убийца взялся за труп, сорвал с плеча свой автомат и хрястнул его по затылку. Связал и сообщил куда надо.

Мое дежурство было, когда это сообщение пришло. Я у себя бумаги перебирал, как внутренний телефон дз-з-з… Пока трубку поднимал, по матюгальнику уже орут: «Дежурный следователь! К начальнику отдела!». Захожу. Зубин стоит за своим столом. По углам кабинета автоматчики с каменными лицами. На стуле посередине сидит мужичонка, его бьет дрожь. Рыдающий голос: «Братцы, неужто на мне креста нет, не с ним я… Такое дело страшное!» Автоматчики ходят по кабинету. Задают вместе с Зубиным вопросы. Задержанный отвечает. Я смотрю. При всей истерике непохоже, чтобы про свою шкуру у него страх. Говорит нервно, но связно и быстро. Вроде, не врет. Долой пока его, в соседнюю комнату. Начальник командует, чтобы вели второго. Вводят. Походка, как у мешка с говном. И падает на стул, как мешок. Отекшее вниз от страха лицо. Настороженные, как у дикого зверька, глазки. Скалящиеся, мелкие гнилые зубки. Животный страх и злоба во всем. На вопросы: «А? Ась»? Начальник?! Начальник!!!» В кабинете накапливается, повисает тяжестью под потолком не взорвавшийся еще гнев. Нет пока уверенности, главных доказательств. В криминалистическом отделении работают с пулями из тел и с отпечатками пальцев на оружии.

Второй задержанный вопреки известным обстоятельствам отрицает, что был на месте преступления. Темнит, не может рассказать о себе поминутно. Общее мнение вполне созрело. Открывается дверь. Старлей из ЭКО с порога кивает головой. Стреляли из его автомата. Пальцы на оружии тоже его. Старлей не успевает пройти в кабинет и передать Зубину принесенные справки, как ближайший автоматчик бьет убийцу прикладом в голову. Тот падает вместе со стулом на пол и дико, по-звериному начинает выть. По кабинету лязгают передергиваемые затворы. Зубин орет: «Пшли вон, ковер мне не марайте!» Автоматчики хватают убийцу за шкирку и тащат его из кабинета, по лестнице вниз, во внутренний двор, кончать. Выскакиваю за ними. Ребята, говорю, стойте, здесь вам не Григориополь, не надо здесь! Кто знает, как повернется? И село надо успокоить, там же куча людей, которые все доподлинно хотят знать! Поехали, говорю, как на проверку показаний, и при попытке к бегству…

Засунули эту падаль в дежурный автобус и поехали. По дороге пришлось забить ему в рот кляп, чтобы не визжал. Такая оказалась жизнелюбивая тварь, что прикладами и ботинками не удалось успокоить. Приехали в село, выгрузились, и тут понимаю, что своей инициативой попал «на всю катушку». В селе отряд самообороны, десятка три вооруженных людей, которые стремительно нас окружают. Обстановка на грани взрыва. Совсем недавно, в обстрелянной из засады машине «Скорой помощи» погибла девчонка из этого села и была ранена роженица. Село молдавское, в нем не все уверены, что стреляли националисты, а не такие, как наш багаж, уроды. Делать нечего. Говорю им, что я следователь и в ходе следствия установлено, что семью и детей убила вот эта привезенная нами сволочь. В глазах у людей вопрос: ну и что же дальше? Руки сжимают оружие, которое только что смотрело вверх, а теперь направлено на нас. Конвойные — в «белке». Тихо сзади шепчут: «Отойди, лейтенант». А я стою меж двух огней как вкопанный. Надо что-то делать, пока не поздно. Губы сами собой говорят: «В мирное время за такое преступление предусмотрена исключительная мера наказания. В военное — расстрел на месте!»

Конвой хватает убийцу и тащит его к стене сарая. Я — за ними. Толпа расступается перед нами. Сволота каким-то образом выплевывает кляп и вновь разражается омерзительным воем. Ставят его к стенке, а он валится с ног, как кукла, не хочет с малым бесчестьем, от пули сдохнуть. «Сейчас, сейчас, — пыхтит один из конвоиров. — А ну веревку дайте!» Живо находится веревка. Перебрасывают через стропило, делают петлю, надевают убийце на шею и подтягивают вверх, чтобы на ножках стоял, не падал. Придушенный, все еще пытающийся подобрать под себя ноги и сесть, он уже не воет, а шипит, пуская пену из угла рта. Отходим. Командую: «Становись!» Четверо автоматчиков становятся в ряд. «Кто не верит, что он убил, может не стрелять! Огонь»! Четыре короткие очереди. Аккуратно побеленная стена сарая расцвела брызгами. Повисло в затянувшейся петле тело. Назад мы уехали без проблем.

Потом мне не шибко хорошо было. С камнем на душе ехал на сессию в Ростов. Попробуй-ка, расскажи демороссийским однокурсникам о таких методах наведения правопорядка! А теперь уверен — поступил правильно. Сейчас сделал бы то же самое, безо всяких терзаний, еще бы сам в него очередь влепил. А то не совсем честно вышло — конвойные стреляли, а я нет… Теперь смешно, а тогда, в июне, история эта послужила мне одним из главных стимулов вызваться добровольцем в Бендеры. Оправдаться перед собой хотел. Ненавидел националистов, а первого убили из своих. Из каких своих? За что оправдывался? Дурак!

38

— Эй, — тормошит меня Серж, — ты что, эта… уснул? Кто эта… здесь пьяный, я или ты?! Давай по пивасику еще…

— Хватит уже!

— Д-да? Н-ну ладно.

Очнувшись, слышу, как за столом ругают политиков, доморощенных военачальников и народную лень и тупость.

— Ну вас к черту! — говорю. — Проснулись! Доплыли наконец к тому, на что много раз батя и Али-Паша намекали. Плевать мне уже на них всех. Сами знаете, как снова наци нападут, опять будем драться полуголые и полуголодные, только уже здесь! Если будем…

Вдруг Достоевский подскакивает, вытаращив свои совсем осоловевшие было глазки.

— А ты, б…дь, не хнычь! Этот бардак не изменишь! Но их кто-то должен бить! Хоть посреди говна, но должен! Вот зачем м-мы! Тюфяк! Я тебе покажу, если…

В его голосе опять звучит резкое, оскорбительное превосходство. Гляди ты, какой фраер! Но, прогнав оскорбленные чувства, решаю: обижаться не стоит. Ведь он всегда считал: важно противостоять врагу, несмотря ни на что и ни на кого, в любых условиях и любой ценой. Для него это просто. И для товарищей приемлемо, потому что честно. Он высоких смыслов не ищет и ни на кого не полагается. Действует, как парень с рабочей окраины, который свою улицу и порядок на ней очертил и считает обязательным и необходимым бить морды всем нарушителям, даже если их много больше и пол-улицы при этом развалится. Он проще даже, чем наши селяне вроде Феди с Тятей, которые воевали с непременной оглядкой на рациональность и неодобрительно воспринимали чрезмерные неудобства и препятствия. Серж продолжает безапелляционно стоять насмерть там, где они давно уже подумывают дать ходу домой. И тех, кто начинает колебаться, он осуждает. Почуял это и влепил мне «плюху». Может, без высоких смыслов, не глядя, что происходит за спиной, и насмерть — это и есть то, что надо? Не такие ли, как Серж, когда-то выстояли страшный сорок первый год? Я поначалу воображал себя ни в чем не хуже и уж, конечно, умнее его. Теперь же оказывается, что если с меня хватило сорока дней, то он оказался крепче и способен на большее. А меня еще одна пиррова победа или, не дай бог, поражение доконают. Как я резко возражал против перемирия, а теперь остыл, и начинает казаться, что, продлись война еще месяц, мы бы рассыпались и сдали Бендеры националистам. Я бы рассыпался — это точно. Сказать об этом Сержу немыслимо…

Вызверившийся Достоевский никнет и соловеет. Товарищи вежливо переводят разговор на другое, но я в нем не участвую. «Выполнять воинский долг», «сражаться за Родину» — как это просто выводилось на словах и книжной бумаге… Начать выполнять этот долг — тоже оказалось импульсом, а не подвигом. Подвиг — это долг, выполняемый вопреки обстоятельствам, упорно и долго. И человек находит силы на это вовсе не благодаря пропаганде и не благодаря своему уму. Как идеология с ее импульсами, так и подвергающий все сомнению разум далеко могут завести. Политика, а она почему-то всегда с точки зрения военного дела примитивная и шапкозакидательская, бросает неподготовленного человека, как расходный материал, к смерти, а разум в этих условиях часто движет его к самооправдываемому предательству.

Я сейчас начинаю понимать, откуда Солженицыны берутся. Такие, как он, достаточно умны, чтобы понять предательскую сущность власти, и слишком себя ценят, чтобы в трудную годину хотя бы на короткое время разделить судьбу своих одногодков, которых им так нравится поучать. И когда их, таких великолепных, вместо признания начинают обижать, они срываются в личную обиду, в крик, наподобие того, каким начало рвать меня. Но от пустого хаежа Сталина или Смирнова толку не было и не будет ни грамма. Захочешь сделать шаг вперед, как Костенко, — ох как тут думать надо! Ведь при неудаче сгноят! А сделай шаг назад, сбеги — вот уже и предательство. Бросить пусть плохо делаемое, но нужное дело, стать в позу и яростно критиковать со стороны, добавляя разброда и шатаний в души простых Ванек, таких как Серж, Жорж или Кацап… Этого ведь и хочет враг! И получается, что не в идеях и не в образовании с интеллигентностью находятся опоры порядочности. Они — в ногах, крепко стоящих на своей земле, и в друзьях, идущих с тобой плечом к плечу. А значит, из всякого дела в любой момент можно выйти умно, но далеко не всегда это будет порядочно и честно. С поколебленной верой в Смирнова и Приднестровье мне придется на какое-то время смириться. Хорошо, есть чувства и отношения, сверяясь с которыми понимаешь — правильно. Надо возвращаться на совместное наведение… Вопреки разрушению иллюзий и зову самосохранения убедиться, что дело наше закончено. И как можно оставить друзей?