Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду Страница 45

Все выяснилось через полчаса.

Немцы подтащили свои громкоговорители. И врубили «Катюшу».

– Вот сволота, – ругнулся кто-то из десантников. Кто – Степанян не знал. Из бойцов его подразделения тут никого не было. Все малознакомые.

– Не ругайся, – ответил бойцу младший лейтенант. – Давай-ка подпоем лучше!

Бойцы ошалело посмотрели на млалея. Бой вот-вот пойдет, какие еще песни? Ваник, не обращая внимания на удивленные взгляды десантников, затянул:

– Выходила, песню заводила про степного, сизого орла…

Один за другим бойцы начали подтягивать – сиплыми и хриплыми голосами.

– Про того, чьи письма берегла…

Странный – до фантасмагоричности – хор ревел над березовой рощей рвущуюся к туманному апрельскому солнцу «Катюшу».

Кто ж знает, о чем в этот момент они думали – о своей любимой вспоминали, или просто забивали страх яростью, или плакали перед неизбежной гибелью в безнадежном бою? Вряд ли плакали. Слезы-то давно замерзли.

Ваник приготовился дать команду идти в атаку. В последнюю атаку. В последний бой. Как Чапай, как «Варяг», как тысячи дедов и прадедов под Бородином или на Куликовом. И запеть «Интернационал». Пусть мы погибнем – но погибнем так, что враги содрогнутся от нашей смерти.

«Катюша» закончилась. Ваник вдохнул побольше воздуха в грудь…

И тут немцы каким-то чужим, жестяным голосом вдруг зазвенели в сыром апрельском воздухе:

– Русскье десантник! Здафайтесь. Фаше полошение – безнадешно. Ваше мушество – безупретчно. У нас фас шдут теплый прием. Еда, фино, медитцинская помостч, шенстчины. Русскье десантник! Здафайтесь! Фаше полошение…

Степанян засмеялся пересохшим горлом, черпанул горсть снега, прожевал его и крикнул:

– Я – армянин, дурак ты фашистский!

Бойцы дружно загоготали.

Украинец Пилипченко, белорус Ходасевич, удмурт Култышев, коми Манов, татарин Нуретдинов, мариец Сметанин, азербайджанец Багиров, грузин Каладзе, литовец Нарбековас, узбек Наиров, еврейка Манькина… Ну и русский Кузнецов, конечно. Впрочем, все мы русские. Русский – это не национальность. Это – принадлежность. Родине. России.

Немцы смех услышали, но снова продолжили агитацию, включая и «Синенький платочек», и снова «Катюшу», и даже зачем-то «Три танкиста».

– Награбили пластинок, ироды, – буркнул кто-то, наслаждаясь концертом.

Ваник тоже наслаждался. Но в то же время с надеждой смотрел на снижающееся солнце.

– Мужики! Если до темноты доживем – будем прорываться, – передал он по цепи. – Пока огонь не открываем.

И, хотя он на это не надеялся, до темноты они дожили. Немцы так и не стали долбить рощу минометным и артиллерийским огнем. И на что они надеялись? Что русские десантники сдадутся? Как бы не так…

А как только сумерки окутали землю вечерним одеялом, десантники поползли на звук громкоговорителя.

И, хотя немцы были готовы, удар все равно получился внезапным. Заслон сбили легко. И стреляли, стреляли на звук, на вспышки выстрелов, на любое шевеление и крик. Бежали молча, без криков – берегли силы. Для еще одного удара плоским штыком в оскаленную страхом харю врага. И пнуть по патефону, заодно расколов прикладом стопку советских пластинок, попавших в гитлеровский плен.

А потом, рассыпаясь на небольшие группы, исчезали в безбрежных демянских лесах.

Со Степаняном остались лишь трое – переводчица Люба Манькина, рядовой Гоша Култышев и ефрейтор Мишка Кузнецов.

Шли они всю ночь, практически не разговаривая друг с другом. Двигались на юг, время от времени сверяясь с компасом младшего лейтенанта. Именно на юге сверкала зарницами желанная линия фронта.

Днем отлежались в густом буреломе. Любу положили в серединку, грея ее малым теплом своих тел. Двое спали. Один сидел караулил. И смена раз в час. Девчонку только не трогали. Вечером снова пошли, питаясь лишь талым снегом. Шли без приключений. Скучно, конечно, но зато надежно.

А к рассвету были у немецких фронтовых позиций. У тыловой линии траншей. Дымились трубами блиндажи, время от времени бегали какие-то зольдаты в шинельках. Впереди изредка взлетали султанами взрывы наших снарядов. НАШИХ! Время от времени где-то вспыхивала и тут же затихала пальба.

Степанян со товарищи внимательно разглядывали места, где можно проползти ужом, а где метнуться броском.

– Люб, а Люб!

– Чего, Ваник? – Они уже давно перешли со званий на имена. Звания будут потом. Дома.

– Ну-ка переведи, о чем немцы говорят?

Манькина вслушалась в гортанно-картавую речь немцев.

– Ждут Эрика какого-то. Тот в тыл пошел. За вином. Если не вернется, Вилли очень расстроится.

– Почему?

– У Вилли – день ангела. Вроде так.

– А почему может не вернуться? – настойчиво продолжал расспрашивать Любу Степанян.

– А ты пойди и спроси… – отбрила она. – А… Вот… Подожди… Советские головорезы, мол, в тылу шалят. Десантников поминает, зараза.

– Хорошая идея… – задумчиво сказал Култышев. – Ангелами на башку ему свалиться…

Ваник показал Гоше кулак, и они отползли подальше в лес.

А потом долго лежали без движения и время от времени переговаривались.

– Вернусь – первым делом яичницы нажрусь. Чтобы из полдюжины яиц. Не меньше, – мечтал шепотом Мишка.

– А я – в баню, – в унисон ответила ему Люба.

– На фиг, я сначала высплюсь. Приду в тепло, упаду и высплюсь, – улыбнулся Гоша. – А ты, Ваник?

– А я заявление в партию подам, – вздохнул Степанян. – На восстановление.

– А тебя что, исключали, что ли? – приподнялась на локте Люба.

– Не так. Не приняли. Я заявление подавал…

– За что не приняли-то? – в один голос спросили Култышев и Кузнецов.

– У меня взвод перед выходом сюда две банки спирта выпил. Из НЗ. А виноват кто? Виноват командир. Недосмотрел. Халатность. – В черных глазах младшего лейтенанта засветилась армянская печаль. – Их-то я отругал. А вот на партсобрании мне и отказали. Хорошо, Мачихин, комиссар наш, заступился. Хотели вообще в пехоту перевести. Но в итоге условный срок мне назначили. Мол, после выхода будут зявление рассматривать заново. Дали время для реабилитации. А я вот… Взвод потерял… Эх, какие парни были! Один я остался…

– Ваник, ты не расстраивайся! – осторожно погладила его по плечу Люба. – Мы же с тобой! Мы за тебя поручимся!

– Вы же не партийные, – повернулся к ней Степанян.

– Мы – комсомольцы, Ваник. И мы – десантники. Мы за тебя поручимся.

– Спасибо вам, ребята…

После они замолчали. Просто сил не было говорить. Просто смотреть, как солнце медленно плывет на закат, как капают с еловых лап слезинки весны сорок второго года, как перелетают с ветки на ветку птицы, радуясь новому теплу. И где-то за всем этим стрельба, взрывы и крики войны. Страшной войны. Великой войны. Отечественной войны.

А с наступлением темноты они поползли по заранее намеченному пути, минуя дозорных. А немцы здесь нарыли лабиринтов как кроты. Зарылись в новгородскую землю по самые уши. Иногда траншеи было невозможно обойти. Тогда на свой страх и риск бойцы перепрыгивали их. Им везло как никогда. Немцы сидели в блиндажах, почти не высовывая нос. Правда, один раз какой-то немец выполз из своей ямы и стал мочиться метрах в двух от затаившихся в воронке десантников. Не заметил.

Не заметил и часовой в следующей линии траншей, когда они проползали по крыше блиндажа. Люба даже не удержалась и погрела руки о горячую трубу печки. Совсем секундочку, совсем чуть-чуть. И чуть не уронила шаткое сооружение.

Но обошлось.

И вот подползли к первой линии немецких траншей. Осталось самое опасное. Здесь немцы должны быть настороже.

И точно. Ходили туда-сюда, заразы. Перекрикивались.

Степанян долго лежал в воронке, выглядывая – когда же немецкие часовые разойдутся подальше друг от друга. Не случалось. Тогда он тихонечко сполз вниз и подозвал бойцов к себе. А потом горячо зашептал:

– Гоша, ты слева пойдешь, Миша – справа. А ты, Любонька, за мной. Как только траншею перескочим – беги сломя голову вперед, я прикрывать буду.

– А если мины? – шепнул ему в ответ рассудительный Миша.

– Как там у вас говорят? Свинья не выдаст – бог не съест?

– Наоборот…

– Лучше на мине, чем немцам в руки, – твердо ответила Люба.

– И я про то же, так что бежать всем. А для начала фрицам фейерверк устроим…

Через несколько минут Степанян звонким от напряжения голосом крикнул:

– Хенде хох, дойче швайне!

И гранаты – одна за другой – полетели в немецкие окопы. А потом бойцы рванули вперед, крича что-то нечленораздельное. Кисло запахло сгоревшим тринитротолуолом и сыро – взметнувшейся землей. На пути Ваника из траншеи некстати высунулась фашистская голова. Не раздумывая, младший лейтенант пнул ее ровно футбольный мяч. С головы немца слетела каска, зазвенев железом по изрытой земле. А немец просто хрюкнул и упал в черный зев траншеи.

Перепрыгнув через нее, Ваник развернулся спиной вперед и открыл огонь из своего «ППШ», целясь не столько по суетящимся силуэтам, сколько куда-то в сторону траншеи. И яростно матерился на двух языках, оскалив зубы. Мимо него, задыхаясь, пробежала Люба, где-то мелькнули силуэты Гошки и Мишки. А он бил и бил короткими очередями, пока не опустошил диск. После чего упал, быстро вставил новый и снова открыл огонь, прикрывая товарищей.