Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду Страница 46

Перепрыгнув через нее, Ваник развернулся спиной вперед и открыл огонь из своего «ППШ», целясь не столько по суетящимся силуэтам, сколько куда-то в сторону траншеи. И яростно матерился на двух языках, оскалив зубы. Мимо него, задыхаясь, пробежала Люба, где-то мелькнули силуэты Гошки и Мишки. А он бил и бил короткими очередями, пока не опустошил диск. После чего упал, быстро вставил новый и снова открыл огонь, прикрывая товарищей.

Каким-то шестнадцатым, неосознанным чувством вдруг заметил, что его дергают за ногу. Он оглянулся, ободрав волдыри обморожений на щеке о взрыхленную землю. Оказалось, что это Люба.

– Уходи, дурочка, я прикрою! Важел, кин, важел!

– Ползи, бестолковый! А ну ползи, я сказала!

Она даже привстала на колени, чтобы заставить Ваника ползти.

Он вдруг испугался за нее, увидев, как по черному небу чиркают – совсем рядом с Любой – злые трассера немецких пуль. Он пополз к ней, но не успел. Красный трассер вдруг вспыхнул цветком на ее груди. Он приподнялся и ощутил вдруг удар в пятку. Но боли не почувствовал, просто решил, что куском земли от взрыва прилетело. Поэтому он просто вскочил, отбросил автомат и, подхватив Любу Манькину на руки, побежал, крича и ругаясь, перемежая русские и армянские слова.

Он бежал, неся на руках девчонку, перепрыгивая воронки и бугры, перескакивая через тела людей. Что-то сильно било его иногда в спину, в ноги, но он все равно бежал, не разрешая себе спотыкаться.

И потерял сознание только тогда, когда упал на руки бойцов четыреста двадцать седьмого стрелкового полка.

А пришел в себя лишь через несколько дней в прифронтовом госпитале. Шесть ранений – шесть! – не убили веселого армянина. И первым делом он спросил – как там Люба, Миша, Гоша?

Оказалось, что вышли все. Правда, все раненые. С мужиками он встретился позже. Когда смог ходить. А вот Любу так никогда и не смог повидать. Ее переправили далеко в тыл. Ранение было слишком тяжелое. Огненным трассером в ее маленькую грудь. И после они не встретились. Никогда более. Потому что до Победы еще осталось долгих тысяча сто двадцать семь кровавых дней и ночей.

Хотелось бы рассказать о том, что они встретились в одном госпитале. Или после. И что поженились потом. И жили, долго и счастливо… Увы. Это будет неправдой.

А в партию Ваника Степаняна все-таки не приняли.

28

За стенами деревенской избы, в которой обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее допрашивал командира первой маневренной воздушно-десантной бригады подполковника Николая Тарасова, заканчивался восьмой день месяца апреля тысяча девятьсот сорок второго года. Закат кровавил грязно-снежную землю Демянска, убивая свет и рождая тьму. В крови человек рождается. В крови умирает, да… «Из праха ты вышел, в прах войдешь…» – думал Тарасов. А фон Вальдерзее ни о чем не думал. Он просто заканчивал допрос.

– Итак, теперь расскажите, Николай Ефимович, о том, как вы попали в плен.

– А что тут рассказывать? – дернул плечом подполковник. – Все просто. Остатки бригады сконцентрировались у реки Пола. Количеством примерно четыреста-пятьсот человек. Этой же ночью пошли на прорыв.

– Дальше?

– Особисты от меня ни на шаг не отходили. Думали, что могу сбежать. И сдаться в плен.

– Они оказались правы, – ухмыльнулся обер-лейтенант.

– Вовсе нет, – зло дернул щекой Тарасов. – Я шел с бойцами до последнего. Мы прорвали тыловую линию и вышли к реке. Наш берег был пологий. Противоположный – крутой. Мы карабкались на этот берег. Все. Помогая раненым и ослабевшим. Бросая все. Лишь бы спасти личный состав. До реки я шел впереди. И, честно говоря, искал пулю. Но не нашел. Когда мы форсировали реку, я с помощью бойцов поднялся на берег. До наших позиций оставалось буквально с полкилометра. Оттуда уже атаковали – навстречу – красноармейцы Ксенофонтова. Но тут я услышал крик Гриншпуна, – Тарасов не говорил, а почти кричал, вспоминая события вчерашней, всего лишь вчерашней, мать твою, ночи.

– И что? – Обер-лейтенант аж отложил ручку, слушая рассказ Тарасова.

– Штабные сгрудились на льду реки, пытаясь кого-то поднять. Я решил, что ранен полковник Латыпов. И спустился обратно. Когда подбегал к группе, то вдруг увидел, как Гриншпун поднял пистолет и выстрелил в меня. Это последнее, что я помню. К счастью, пуля прошла вскользь. И только поэтому я очнулся уже в санях, на которых меня везли сюда. К вам.

Фон Вальдерзее хмыкнул:

– Странно… Не лучше ли было бы этому еврею доставить вас живым до командования фронтом, чтобы вы предстали пред судом?

– Вы плохо представляете наши реалии, господин обер-лейтенант. Уполномоченный особого отдела имеет право суда во время боевых действий. Он – рука закона. Если он решил, что я – виновник провала операции, то он и приводит приговор в исполнение. Приговор, который он же и оспаривает и приводит в действие. Энкавэдэ – это очень страшная сила.

Обер-лейтенант только покачал головой. Гестапо и фельджандармы не вмешивались в действия войск до такой степени…

– Тогда почему же он оставил вас живым, не удостоверившись в смерти приговоренного?

– Был бой, господин обер-лейтенант, был бой…

Остатки бригады рвались через реку Полу. Обычную речку, которых в России на каждом десятке километров по две штуки. Так уж вышло, что южный берег речки – обрывистый, а северный – пологий. А выхода нет. Вернее есть – через вот этот самый южный склон. И хорошо, что еще можем бежать по льду. Что весна такая поздняя.

Тарасов кричал, махая пистолетом, подгоняя своих десантников, отстреливающихся по вспышкам в лесу:

– Бегом, бегом, бегом, твою же мать!

Черное небо вспыхивало всполохами трассеров. Грохот стоял такой, что подполковник слышал только себя:

– Да беги ты, господабогадушаматьети! – пнул он споткнувшегося бойца.

Кто-то еще что-то кричал. Но тоже слышал только себя.

Пулеметная очередь прогрохотала осколками речного льда, плеснув фонтаном воды Тарасову в лицо. А споткнувшийся и вставший было боец оплеснул кровью реку. И умер.

Дьявольский визг мин разрывал раны полыней. Кто-то поскальзывался и падал в эти раны, кого-то вытаскивали, кто-то уходил под тяжелый лед.

Тарасов все же добежал до крутого берега. Остановился. Оглядел реку, усеянную телами бойцов. Его бойцов. И стал карабкаться наверх.

– Держите, товарищ подполковник, – закричал ему сверху какой-то десантник. Лицо знакомое, а вот на имена у Тарасова всегда была плохая память. Как и на даты. Боец протянул ему винтовку со свисающим вниз ремнем. Подполковник схватился за него. Еще мгновение и… Тарасов выбрался на верх обрыва.

– Бежимте, товарищ подполковник, – неистребимым вятским акцентом проорал через грохот боя – почти лицом к лицу – боец.

– Ага… – выдохнул Тарасов.

И рядом вдруг рявкнул разрыв немецкой минометки. Парень ойкнул и стал заваливаться на снег, схватившись за бок.

Тарасов подхватил его под мышки и потащил было в сторону наших позиций, но вдруг упал, схваченный кем-то за ногу.

– Товарищ, командир, товарищ командир! Там, кажись, Латыпова убило!

Полыгалов махал руками подполковнику, наполовину вылезши на берег.

Тарасов матюгнулся и рявкнул на адьютанта:

– Тащи бойца! Я сейчас!

– Не могу, не могу, товарищ подполковник, я вас бросить, – испуганно замотал головой Полыгалов.

– Млять… – подполковник обернулся. – Эй, живой?

Лежащий рядом десантник не шевелился.

– Ммать… А ну, стой! – Тарасов рявкнул на пробегавшего мимо бойца. Тот незамедлительно рухнул наземь.

– Тащи парня, – коротко приказал комбриг и стал спускаться обратно к реке.

А у обрыва столпилась небольшая кучка уцелевших командиров и комиссаров бригады. Во главе с Гриншпуном. Они жались под разрывами и очередями над бездыханным телом полковника Латыпова.

– Что стоим, кого ждем? Вытаскивайте его к чертовой матери отсюда! – заорал на растерявшихся командиров Тарасов. – Гриншпун, обеспечивай!

Особист тут же неразборчиво что-то крикнул, и его бойцы – из особого отдела – принялись снимать с себя ремни и обвязывать ими тело координатора фронта.

– Да быстрее, быстрее! Шевелитесь!

Тарасов видел, как Латыпова затаскивают на обрывистый берег, дождался, когда оттуда сверху кивнет ему Гриншпун, а потом уже стал сам, с помощью Полыгалова, снова карабкаться наверх.

Почему-то он запомнил коричневую, всю в дырочках землю, пахнущую весной. И маленькую зеленую травиночку, пережившую первую военную зиму. Удара по голове он не заметил, он в этот момент почему-то захотел коснуться этой травиночки губами. Почему-то эта травиночка вдруг улыбнулась ему Надиной улыбкой и замахала пухленькой ручкой дочери, потом все закружилось, потерялось, небо поменялось местами с заснеженной землей, потом опять поменялось, потом еще раз, потом все это куда-то поехало, мелькнуло лицо Полыгалова с широко раззявленным ртом, потом исчезло и оно, и все потемнело. Но Тарасов не сдавался темноте. Он помнил, что его ждет жена и дочка, что ему надо вернуться. Надо, и все. Он приподнялся, стирая рукой кровь с правой щеки, и пополз на четвереньках домой. Полз долго, пока не уткнулся страшно болящей головой в какую-то стену. Изо рта текла густая слюна, стена кружилась, превращая мир в тюрьму, но он пополз по этой стене куда-то вверх, на встречу удаляющемуся куда-то грохоту. Он хватался за мороженые комья кладбищем пахнущей земли и полз, полз наверх из могилы домой. Он сползал вниз – стена не пускала, – но снова полз. А вот и травинка. Здравствуй, Надя. Я вернулся…