Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник) Страница 45

— Товарищ капитан, — радостно позвал связист, — лейтенант Рожковский на проводе!

— Ты что ж делаешь! — грозно крикнул комбат в трубку. — Воинской дисциплины не знаешь? Где я тебе приказал находиться? Почему не доложил обстановку и отлучился с огневой? Каждую минуты фрицы могут в наступление пойти, а ты шляешься чёрт-те где! Почему у тебя Пашин с огневой ушёл, когда должен был неотлучно при пушке находиться?

Он говорил и говорил, а Рожковский молчал, лишь тяжёлое дыхание его шелестело в мембране, как сухой стручок на катальпе. И это необычное молчание сперва удивило, а затем насторожило комбата.

— Успел за галстук заложить? — недобро осведомился он, не стесняясь присутствием солдат. — Что молчишь?

— Горе у нас, комбат, — совсем тихо отозвался Рожковский, и обычно бесстрастный голос его дрогнул. — Горе…

У капитана сжалось сердце от дурного предчувствия.

— Что ты там шепчешь, говори громче!

— Горе… — повторил Рожковский ещё тише. — Тёзку я своего… друга своего потерял, комбат… Погиб наш старшина… Последняя бомба… прямым попаданием в блиндаж.

— Как — в блиндаж? — внезапно осипшим голосом сказал Комеков. Он ожидал услышать любое, только не это. У него сразу пересохло во рту, язык стал шершавым и непослушным. — Как это — в блиндаж?! А Инна?!!

— Возьми себя в руки, комбат. Оба мы осиротели— Инна тоже погибла… вместе они…

— Ты с ума сошёл, Рожковский!

Лейтенант молчал.

— Рожковский!!! — закричал капитан.

Рожковский молчал.

Замолчал и Комеков.

Он долго сидел возле КП на обрубке дерева, смотрел на изорванную траншеями, гусеницами танков и снарядами землю. Был ясный безоблачный вечер, и заходящее солнце светило прямо в лицо, и может быть, поэтому всё казалось расплывчатым, смутным, всё виделось как сквозь утрешнюю изморось. И мыслей в голове не было никаких, пусто там было, только шуршало что-то приливами, будто волны Каспия на берег накатывают, гаснут и снова накатывают.

Когда кончились папиросы, Мирошниченко подал ему пачку махорки. «Зачем он плачет? — скользнув глазами по лицу ординарца, безразлично подумал Комеков. — Разве можно плакать солдату? Нельзя плакать…» И снова погрузился в шипящее, накатывающее волнами бездумье.

Потом позвонил заместитель командира полка майор Фокин. Он был радостно возбуждён и поздравлял Комекова. Капитан долго не мог сообразить, с чем поздравляет его Фокин и почему он должен ждать какую-то награду. Майор говорил о расшифрованной радиограмме гитлеровцев, в которой те сообщали командованию об уничтожении в МТС большого скопления советских танков и «Катюш». «Ты понимаешь, комбат, чем твоя выдумка с сельхозинвентарем обернулась? — радовался майор. — Я в дивизию сразу доложил, что это твоя выдумка! Представляешь, сколько ты жизней спас? Уймищу бомб немцы зря покидали и сами себе дезинформацию создали! Не случайно газетчик расхваливал мне твою инициативу! Я сперва не принял его всерьёз, а потом…»

Он говорил, а Комеков невпопад поддакивал и думал: почему я не приказал Инне явиться на КП? Ну почему я не сделал этого?! Ведь хотел же! И от этой мысли он даже простонал коротко и глухо, как от зубной боли, приподнялся, чтобы бежать, звонить, исправить ошибку, как будто и в самом деле можно было повернуть время вспять. Он слушал с пятого на десятое, что говорит майор. И едва лишь уразумел, что атаки немцев не предвидится и можно давать отбой, осторожно положил трубку, не дослушав Фокина, и пошёл к лесу.

— Где они? — спросил он Рожковского.

Лейтенант молча протянул ему тоненькую пачку документов и писем.

— Где они? — настойчиво повторил вопрос капитан.

— Вот всё, что от них осталось, — сказал Рожковский и положил документы на стол. — Похоронили мы их, комбат.

— Зачем? Почему меня не подождали?

Рожковский помедлил с ответом.

— Ну? Почему не подождали?

— Так надо, — вздохнул лейтенант. — Нельзя тебе было на них… на неё смотреть. Хуже было бы, понимаешь?

Комеков кивнул, помолчал и попросил:

— Проводи меня к ним. Покажи, где…

Когда они вернулись от маленького холмика, затерявшегося среди вековых буков и тонких, девически стройных берёз, в землянке были солдаты, которые сразу замолчали при их появлении. Здесь, исключая Пашина, сосредоточенно писавшего что-то за столом, был почти весь первый расчёт. Страдальческими глазами смотрел на комбата Холодов. Молча стоял Карабеков с серым от бледности лицом. Жадно затягиваясь дымом, курил наводчик Ромашкин и прятал в кулаке цигарку. Сержант Мамедов сосредоточенно разглядывал носки своих щегольских офицерских сапог. Что-то невнятное и монотонное шептал себе под нос дядя Матвей.

Капитану было понятно, зачем они собрались здесь, и он был искренне благодарен им за участие, но всё же приказал:

— Мамедов, идите к своей пушке…

И они ушли, стараясь не стучать громко сапогами. Остался один Карабеков.

— Добудь, хлопче, две кружки, — попросил его Рожковский.

Карабеков молча поставил кружки на стол, лейтенант отвинтил пробку фляги.

— Помянем, комбат, друзей наших… чтобы спалось им легко.

Капитан качнул головой:

— Нет, Вася, не стану пить.

— Пей. Не для тебя надо, для них.

Водка обожгла рот, горячим щиплющим комком остановилась где-то возле желудка. Легче не стало.

Рожковский ещё плеснул в кружку:

— Выпей и ты, парень, за упокой души.

Карабеков залпом выпил, утёрся рукавом.

Много смертей видел за войну капитан, хоронил и друзей, и знакомых, и случайных соратников. Особенно врезался в память случай, когда они шли из армейского резерва в часть. Деревня, где должен был дислоцироваться штаб этой части, оказалась начисто сожжённой, лишь чёрные трубы торчали да стояли безмолвные танки, чем-то похожие на мёртвых, раздавленных жуков. А возле бывшей околицы бойцы копали братскую могилу и лежали в ряд человек тридцать убитых, лица их были накрыты плащ-палатками. Комеков представил себе, что всего несколько часов назад все они были полны жизни, надежд, стремлений, вдохнул запах горелого человеческого тела — и почувствовал беспричинную жуть и тошноту. Много месяцев стояло у него перед глазами это тягостное зрелище превращённых в трупы людей. Была ещё горечь потери и злая тоска. Но так тошно, так безнадёжно горько, как сегодня, не было ещё никогда. Осталась братская могила в Первомайске. На обочине поля стоит дощечка с потёками дождевых слёз и с именами погибших русановцев. В чужом лесу останутся лежать старшина Вакульчук и санинструктор Чудова. Не на них, а на него упала эта проклятая последняя немецкая бомба. Упала, придавила, отняла всё…

— Выпьешь ещё? — спросил Рожковский.

— Нет, — отказался капитан.

Он крепко прижал ладонь к глазам, подержал её так несколько секунд и опустил руку скользящим движением по лицу, словно снимая с себя липкую паутину тоски и бессилия.

Шёл только восемьсот восемьдесят девятый день войны. И надо было жить, чтобы воевать, и воевать — чтобы жить.

Перевод В.Курдицкого

Сейиднияз АТАЕВ

МАЯГОЗЕЛЬ

Поручение было совсем не сложным: я должен был прийти в дом к человеку почти незнакомому и о том, что увижу, написать письмецо всего в две строки. Того, кто поручил мне это сделать, я тоже, по существу, не знал. Впрочем, нет… После нескольких встреч я мог бы назвать его своим близким другом.

И ещё. Я должен был хранить поручение в строгой тайне. А легко ли? У меня столько друзей и просто хороших знакомых, с которыми хотелось бы поделиться своими мыслями о превратностях человеческих судеб, о… словом, о многом. Но у каждого из моих друзей свои друзья. И так до бесконечности. Так что всё тайное — станет явным.

Раздумывая обо всём этом, я, наконец, решил выполнить поручение.

Стояла поздняя осень: пора нудных дождей и непроглядных туманов.

Вечер. Вдоль улиц высоко на столбах горят фонари. Хмурое небо, похожее на свод прокопчённой кибитки, кажется, хочет загасить огни, утопить город в своей промозглой тьме. По влажному асфальту с шуршанием проносятся автомашины. Они выхватывают из темноты то стволы деревьев, то голые кусты, то заборы, то окна домов.

Улица Кемине. Одноэтажные стандартные домики в два ряда. Виноградники и фруктовые деревья за невысокими заборами. Будто не город, а село.

Это сходство не только в домиках. Жизнь тут по-сельски неторопливая… Интересы?.. Об интересах судите сами:

— А вы ещё не пробовали вино у Кадыра Чарыевича? Ну-у, это же наслаждение, уверяю вас!

— Постойте, постойте… Да ведь в этом году вино готовил Арам Нерсесович!

— Правильно! В прошлом году Кадыр делал вино Араму, и тот сказал: «Посмотри, какое я тебе сделаю на будущий год». Сказано — сделано.