Ганс Баур - Личный пилот Гитлера. Воспоминания обергруппенфюрера СС. 1939-1945 Страница 46

После официального приема военный атташе передал каждому из нас по 200 рублей – немного карманных денег на всякий случай. Я сказал ему, что моя официальная должность требует того, чтобы я был щедр на чаевые, поскольку отвечаю за сохранность самолетов, и этой суммы, по всей видимости, недостаточно. Он объяснил мне, что «давать на чай» в России запрещено и что часовые просто не возьмут у меня никаких денег. Тем не менее он добавил, что если мне понадобится больше денег, то я их получу.

Лир и я остановились у полковника Кёстринга. Члены экипажей – в отеле «Националь», хорошо известном заведении для иностранных туристов. Нас тепло встретили. Полковник Кёстринг попросил меня, чтобы я не оценивал его жилище с немецкой точки зрения, так как многие необходимые переделки еще не завершены. Например, невозможно найти специалиста по ремонту люстр. Только позднее я в полной мере осознал подлинную причину подобной просьбы.

После того как мы приняли душ и сменили одежду, подали обед. Он состоял из обычного европейского набора блюд. Полковник Кёстринг, который ожидал нас в обеденной комнате, объяснил мне: «Баур, вам покажется это странным, но это правда. Все, что вы здесь видите, за исключением каравая, было приобретено не в России. Когда мы принимаем таких гостей, как вы, чьи планы нам известны заранее, мы шлем телеграммы в наши посольства в Польше и Швеции. Из Варшавы нам присылают мясо, муку, свежие фрукты и овощи. Из Стокгольма мы просим присылать как можно больше качественно приготовленной еды, которую вы видите здесь. В этой стране все гораздо дороже. Мы получаем гораздо более дешевые вещи и продукты по дипломатическим каналам».

Это напомнило мне об одном случае в Кёнигсберге. Пилот Гоффман, совершавший рейсы Кёнигсберг – Москва, только что возвратился в Восточную Пруссию, когда поступил приказ немедленно лететь обратно в Россию. Посадки ожидало несколько пассажиров, и еще требовалось погрузить почтовые отправления, а русский самолет не был готов к вылету. Гоффман ответил, что не может вылететь немедленно, поскольку на борту отсутствует запас продуктов. Он взял такси в Кёнигсберге и отправился за покупками. Я с изумлением у него спросил, неужели он не мог запастись продуктами в Москве. Он объяснил, что, разумеется, он мог это сделать, но там все настолько дорого, что «Люфтханза» откажется возмещать ему расходы. Запасы продуктов, которые он привозил, передавались в русские семьи, в которых останавливались члены экипажа, и там для них готовили еду.

Естественно, мы захотели совершить экскурсию по Москве. Нам выделили немку из Восточной Пруссии, которая работала в германском посольстве и стала исполнять при нас обязанности переводчицы и гида. Когда мы покидали отель на машине с советскими правительственными номерами, наша переводчица обратила наше внимание на «людей из трех букв» (секретная полиция, ГПУ). Она нам объяснила, что они будут делать дальше: «На углу здания находится маленькая будка с телефоном. Сотрудник ГПУ откроет эту будку, сообщит о своем местонахождении и передаст информацию, что эта машина только что отъехала с таким-то количеством пассажиров, их имена, если он их знает, а также направление следования». Помимо этого наша переводчица объяснила, что за нами на расстоянии 50–100 метров последует сопровождение, чтобы следить за всем, что мы будем делать в Москве.

Она напомнила нам еще раз, что иметь при себе фотоаппараты строго запрещено. Цинтль и я имели по этому поводу оживленную дискуссию, когда хотели взять с собой в аэропорту наши «лейки». Гид из посольства увидела фотокамеры и воскликнула: «Ради бога, герр Баур, ничего не фотографируйте!» Я объяснил ей, что не собираюсь ничего фотографировать в аэропорту, но я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь мог помешать мне делать снимки во время экскурсии по городу. Однако, когда она объяснила, что наличие при себе фотоаппарата может привести к серьезным проблемам, я положил его обратно на отведенное ему место в самолете. Мы успокоили нашего гида, сказав ей, что не будем ничего фотографировать.

Осмотрев Кремль, мы отправились на самую высокую точку Москвы, откуда открывался чудесный вид на город. Поколесив взад и вперед по городу, мы возвратились в германское посольство, где оставались вплоть до полуночи. Около 12.30 ночи Генриха Хоффманна, личного фотографа Гитлера, вызвали в Кремль. Он должен был запечатлеть на пленку заключительные сцены переговоров между Сталиным и Риббентропом. Хоффманн сказал, что он польщен оказанным ему приемом. Ранним утром мы отправились в аэропорт, чтобы подготовить самолет к вылету и выполнить испытательный полет.

Мы не можем избавиться от денег!

В Москве у нас не было возможности что-либо купить, поэтому все члены моего экипажа отдали выделенные им деньги мне. Я хотел отдать их все охранникам. Ко времени нашего отправления я смог потратить только 22 рубля. Уже по дороге в аэропорт я спросил нашего гида, может ли она передать нашему водителю, который возил нас весь день и полночи по городу, 200 рублей. Она была убеждена, что он не возьмет их, но я ответил, что он не производит на меня такого впечатления. Я настоял, чтобы она попыталась. Она положила деньги перед водителем, но это вызвало настоящую бурю возмущения. Размахивая руками, русский начал ругаться. Переводчица сказала мне, что он хочет знать, такова ли наша благодарность за то, что он провозился с нами столько времени? Мы что, хотим, чтобы он попал в тюрьму? Мы должны знать, что раздача денег «на чай» запрещена и он может понести наказание, если он их возьмет. Мы забрали обратно наши деньги, после чего водитель успокоился.

В аэропорту я сделал последнюю попытку. Хотел дать главному механику, который был с нами очень любезен, 2 тысячи рублей, чтобы он раздал их другим механикам, но тот, поблагодарив, отказался. Мы сдали деньги обратно в посольство. Вскоре наши самолеты получили разрешение на вылет, а затем в сопровождении Молотова, советского министра иностранных дел, на аэродром прибыл Риббентроп, и они сердечно распрощались. Через некоторое время после вылета мы установили радиосвязь с Берлином. Мы получили инструкции лететь не в Оберзальцберг, где в то время находился Гитлер, а прямо в Берлин, где он к нам присоединится. Мы сделали короткую промежуточную посадку в Кёнигсберге, а затем поспешили в Берлин. Гитлер принял Риббентропа безотлагательно.

Гитлер меняет свое представление о Сталине

В течение ближайших дней и недель я часто присутствовал за обсуждением итогов переговоров в Москве, проходящим обычно во время приема пищи. Каждый раз присутствовали новые гости, с которыми эта актуальная тема вновь и вновь обсуждалась. Гитлер был весьма доволен достигнутыми в Москве результатами и часто высказывал свое удовлетворение по этому поводу. Многие гости обращали внимание на то, что мнение Гитлера о Сталине изменилось непостижимым образом. Гитлер находил, что их судьбы со Сталиным во многом сходны. Сталин, подобно Гитлеру, вышел из самых низших слоев общества, и никто лучше Гитлера не понимал, какого труда стоит пройти путь от никому не известного человека до руководителя государства.

Один из гостей сказал: «Но, мой фюрер, вы не можете сравнивать себя со Сталиным. Он грабитель банков!» Гитлер резко возразил: «Если Сталин и грабил банки, то они не оседали в его кармане, а шли на пользу его партии или движения. Это не одно и то же с простым налетом!»

Даже крупные издательства, и среди прочих издательство Эгера, получили приказ прекратить печатать все антикоммунистические материалы. Я знал, что владельцы этого издательства не могли понять причину такого запрета, было и много других, которые только разводили в изумлении руками.

Война начинается!

Когда переговоры с Польшей не привели к желаемым результатам, ситуация зашла в тупик и разразилась война. По моему мнению, Гитлер решился начать войну, считая ее беспроигрышным вариантом, поскольку он обоснованно полагал, что Англия и Франция не пожелают вмешиваться. Я до сих пор помню в мельчайших деталях то утро, когда объявили о начале войны. Гитлер и Риббентроп разговаривали с несколькими людьми в курительной комнате. Гитлер сказал: «Я даже не могу себе этого представить, чтобы Англия и Франция предприняли какие-нибудь действия для предотвращения падения Польши. Риббентроп, вот увидишь, они просто блефуют. Они никогда не вступят в войну». Риббентроп придерживался противоположного мнения и ссылался на документы, которые он с собой принес: они указывали на то, что как Англия, так и Франция настроены весьма решительно на то, чтобы вступить в войну прямо сейчас. Позднее, когда они все-таки объявили войну, Гитлер сам себя утешал мыслью, что в длительной перспективе это все равно произошло бы, поэтому лучше было начать ее именно тогда, используя шанс реализовать свои планы по расширению Германии. Он часто повторял, что война не продлится более двух лет. Гитлер предписывал Шпееру не перестраивать работу предприятий на производство необходимой для ведения боевых действий продукции на длительный срок, а предусмотреть все так, чтобы они выполняли военные заказы в течение двух, максимум четырех лет.