Павел Цупко - Торпедоносцы Страница 48

— Потому и скачешь по кубрику? — поддел Рачков.

— А что? Возможно! Вот после войны возьму разыщу и женюсь! Как себя чувствую? Нормально. Дырки, на голове затянуло. Боялся, что спишут с летной работы. Но (5олей нет. Да у меня не так раны болели, как голова… Перед выпиской проверочку устроили, будто опять принимали в курсанты…

В назначенное время Борисов, Рачков и Богачев пришли к одному из коттеджей, что стройным рядком стояли за зелеными насаждениями. Там, на втором этаже, жил капитан Мещерин с флаг-штурманом капитаном Шараповым и адъютантом эскадрильи старшим лейтенантом Юрченко. Квартира представляла собой сравнительно просторную комнату, по углам которой стояли три железные кровати, платяной шкаф, а в середине продолговатый стол с прочными, дубовыми стульями.

Когда летчики вошли, на столе уже стояли тарелки, железные кружки и невесть откуда взявшийся тульский самовар, клокотавший паром. Над кастрюлями орудовали высокий Юрченко и коренастый Шарапов. Они раскладывали по тарелкам ужин. От стола по комнате струился аромат жареных котлет.

Помимо хозяев в комнате находился капитан Макарихин. Он сегодня был при параде; в хорошо отутюженном кителе, на котором краснели четыре ордена Красного Знамени. Федор Николаевич с трудом двигал тяжелые стулья, устанавливая их в ряд.

На угловой кровати у окна сидел, сохраняя на лице знакомую угрюмость, командир эскадрильи. Он рылся в потрепанном еще на перегонке чемодане. При входе офицеров Мещерин задвинул чемодан под кровать и встал. Увидев Богачева, озабоченно спросил:

— Как себя чувствуешь, Александр Александрович?

— Как учили, товарищ капитан! — радостно улыбался летчик. — Не хныкаю, а радуюсь; к полетам допущен. Готов лететь! А эти приготовления в мою честь, да?

— И в твою. Сам догадываешься, как мы все рады твоему благополучному возвращению в нашу семью. Но есть и главная причина; прощаемся с Грабштейном. Удивлен? Есть приказ о перебазировании полка в Кольберг. Как говорится, вперед, на Запад. Представители штаба и передовой отряд уже уехали туда. Точнее, улетели.

Новость для большинства собравшихся была неожиданной. Все заговорили. Но Мещерин чуть повысил голос:

— Собственно, нам здесь больше делать нечего. Остатки фрицев добивают на косе Фрише-Нерунг. Все побережье Балтийского моря теперь до самой Померанской бухты очищено, за исключением косы Хель. На сухопутье бои переместились за реку Одер в район военно-морской базы Свинемюнде и дальше до Ростока. Из Кольберга туда летать будет ближе на триста километров. Значит, опять станут возможны вылеты по сигналам разведчиков из боевого дежурства. Добивать курляндскую группировку здесь остаются пикировщики Усенко и штурмовики.

— Не многовато ли? — спросил Рачков.

— Не понял. Кого многовато?

— Да наших. От курляндской группировки осталось одно название. Ее за полгода боев давно ополовинили. Да часть удрало. Насколько я представляю, там уже и драться некому.

— Э, не говори, Иван Ильич! Силы там все еще большие. По оценке нашей разведки, там держится более ста тысяч человек. Причем это отборные части гитлеровского вермахта. Пока с ними покончат, еще много крови прольется… К слову, Иван Ильич, вам нужно зайти в строевой отдел полка, расписаться в приказе.

— Какой еще приказ?

— Не догадываетесь? Девятнадцатого апреля вас наградили… четвертым орденом Красного Знамени! Приказ командующего флотом. Теперь и вы стали полным кавалером. От души поздравляю!

— Наконец-то! — обнял своего штурмана Борисов. — Ох как долго я ждал этого часа!

Шумные излияния радости прервал Юрченко. Он застучал ложкой по пустой кастрюле и пропел, подражая корабельной трубе:

— Бери ложку, бери бак и беги на полубак!

Макарихин рассмеялся:

— На адъютантской службе, Евгений Иванович, оказывается, не забыл морские порядки?

— Федор Николаевич! То, что человек получает в курсантские годы, он никогда не забывает, а проносит с собой через всю жизнь. Правильно я говорю, Богачев? Впрочем, ты же военного выпуска, не все прошел, что мы. К этому сигналу нас приучили в учебном плавании. Молодые об этом не знают, а мы, летчики довоенных выпусков, проходили на кораблях морскую практику, потому обучены корабельным порядкам и сигналам. Одним словом, якоря, которые на наших пуговицах, носим недаром! Ясно?

— Давно, Евгений Иванович! Только соловья баснями…

— А я что говорю? Прошу всех к трапезе…

Оживленно переговариваясь, офицеры отодвигали стулья, усаживались, потирали руки и поглядывали на Мещерина.

Константин Александрович вернулся к своей кровати и принес к столу две железные банки золотистого цвета с иностранными этикетками.

Заинтригованные летчики молча уставились на банки.

— Сгущеное молоко и растворимый кофе! — объявил комэск. — Дивизионные товарищи из сорок третьей армии угостили еще в Паланге. Приберег к случаю. Думаю, сегодня в самый раз. Или есть возражения?

Все протестующе зашумели, а Мещерин прошел к торцу стола, сел, постучал вилкой по кружке, погашая шум и привлекая внимание, заговорил:

— Дорогие боевые мои соратники! Я пригласил вас на этот товарищеский ужин, чтобы восстановить нашу добрую перегоночную традицию. Помните? После завершения каждой перегонки и перед началом следующей мы собирались вот так, подводили итоги, выявляли все, что было хорошего, учитывали недостатки и ошибки, намечали будущие действия, и так росли от рейса к рейсу. Сейчас у нас тоже завершается определенный этап боевой деятельности. По-моему, стоит подвести итоги?

Константин Александрович замолчал, и Борисов удивленно посмотрел на его руку; она бесцельно передвигала по столу нож и вилку. Михаил насторожился: что случилось с железным батей? Почему он волнуется?

А Мещерин перевел дыхание, поднял голову и мягко посмотрел на летчиков.

— Друзья! — голос комэска заметно потеплел. — Два года плечо к плечу мы дружно шагали через все испытания на перегонке и здесь. Выдержали их! Такое не проходит бесследно. Я рад и счастлив, что в жизни встретился именно с вами. Думаю, на мою служебную строгость вы не в обиде. Превыше всего я ставил интересы нашей нелегкой службы, старался быть объективным, справедливым. Такими же воспитывал и вас. Считаю, что мне это удалось. Вот почему я прежде всего благодарю вас за эту совместную службу. Верил и верю: свой долг перед Родиной каждый выполнит до конца!

Михаил Борисов, слушая командира, невольно сжался, и на его юном мальчишеском лице отразилось смятение, так обычно люди говорят перед расставанием. Неужели Мещерин куда-то уходит? Может, потому он и вернулся из Военного совета с таким хорошим настроением? Летчик вдруг почувствовал себя осиротевшим, не представлял, как будет дальше жить и служить без него, бати, Константина Александровича?..

— Восемь месяцев назад, — продолжал Мещерин, — в этот минно-торпедный полк нас пришло с перегонки пять экипажей. Не стало Валентина Соколова и Владимира Мясоедова, Григория Зубенко и Сергея Гаранькова. Позже пришла эскадрилья Михайлова. Не стало его, не стало Комлева, Иванова, потом Репина, Башаева. Наши боевые товарищи погибли здесь, освобождая родную землю, освобождая Балтику…

Последнее Константин Александрович говорил скованно, через силу, волновался. Его волнение передалось присутствующим. Каждый мысленно оглянулся назад и увидел дорогу длиной в два года. Нелегкой была та дорога. Продолжительные тяжелейшие перелеты, изматывающие их, еще не окрепшие физически организмы, схватки с непогодой, изнурительные поездки в переполненных вагонах поездов дальнего следования, воры и вши, ругань на пересадочных станциях, постоянное недоедание, отсутствие отдыха, жесточайшая самодисциплина — подчинение всех юношеских желаний одному: быстрее доставить самолеты на фронт, быстрее вернуться в глубокий тыл за очередной партией и снова лететь, лететь! Наконец фронт с его особыми лишениями, боями, гибелью товарищей рядом — через все это прошли они, двадцатилетние! Возмужали, окрепли крылья, стали зрелыми воздушными бойцами, даже асами, пришла слава…

Да! Слава! Михаил оглядел взгрустнувших друзей. На груди каждого сверкали ряды боевых орденов, трое стали Героями Советского Союза, почти все полными кавалерами ордена Красного Знамени — разве это не слава, не признание личных заслуг? Безусловно!

Нет, за наградами, за славой они не бегали. Она пришла сама как результат ратного труда. Они ежедневно гонялись за фашистскими транспортами и кораблями, продирались к ним сквозь ливни смертоносного металла ради одного — пустить на морское дно эти суда, начиненные боевой техникой, оружием, боеприпасами, солдатами, чтобы эти солдаты, оружие и техника не убивали советских людей там, на фронте, не приносили родной стране, ее земле, населению разрушения, горе и слезы. Гонялись и кое-чего добились! На долю сидевших рядом за столом четырех экипажей торпедоносцев приходилось сорок потопленных транспортов, не считая боевых кораблей врага, — это почти четверть миллиона тонн всевозможных военных грузов. Если бы был жив Федор Андреевич Ситяков, то обязательно сказал бы, что для перевозки этих грузов по железной дороге потребовалось бы двести пятьдесят эшелонов, шестнадцать тысяч вагонов — вот каков вклад в Победу экипажей Мещерина, Борисова, Богачева, Макарихина! Но счет еще не закрыт!