Борис Яроцкий - Эхо в тумане Страница 49

Атанас углубился в чтение.

«В конце июля 1943 года мне поручили взять у варненских рыбаков сухие батареи для подпольной радиостанции.

В указанное время я прибыл на явочную квартиру, улица Уютная, дом Геничева. Меня никто не встретил, и я, опасаясь засады, зашел к своему дальнему родственнику на Каменный спуск. Я не мог вернуться, не выполнив задания комитета. Я колебался. Посетить дом Геничева на следующий день или же подождать до будущей среды? Ведь меня должны встретить не в четверг и не в пятницу, а именно в среду. Мой пароль был привязан к среде, этому среднему дню недели.

Долго задерживаться мне было нельзя, истекал срок действия пропуска, а главное — мое долгое отсутствие вызвало бы тревогу в комитете. Ио я понимал и другое: идти на явочную квартиру не в среду — значит потерять связь. Даже в лучшем случае по правилам конспирации товарищи не признают меня за своего. Я направился на Каменный спуск. А через полчаса в дом моего родственника заглянул средних лет мужчина. Я обратил внимание на его руки: сильные, с темными, заскорузлыми ладонями.

Не поздоровавшись, он спросил: «Это вас приглашал Геничев зайти в среду? Вы — печник?» — «Да, я печник, — был мой ответ, — но у меня с собой нет инструмента. Есть один лишь мастерок». — «Покажите», — потребовал гость. Когда он убедился, что я именно тот человек, которого они ждали, пообещал: «Завтра в девять часов утра возле склада Габровчето получите недостающий инструмент».

После ухода гостя мой родственник, дядя Симеон, меня предостерег: «Ты с этим парнем будь поосторожней. Это грузчик Гочо Тихов. Он у властей на подозрении». Я сделал вид, что удивлен, хотя хорошо знал, что Тихов, как и я, участник Народного фронта, по всей вероятности, коммунист. Но печально, что был он у монархистов на подозрении. Когда я спросил, в чем подозревают грузчика Тихова, родственник объяснил так. Его сестра Тана ночью на лодке ушла в море и там, в трех километрах от берега, то есть в запретной полосе, была обнаружена патрульным судном фашистов. На допросе Тихова сказала, что она ловила ставриду. К ее счастью, жандармы нашли Гочо Тихова в порту. Бригадир подтвердил, что Тихов никуда не отлучался, всю ночь работал на судне, которое готовилось для отправки в Констанцу. Это и спасло Тихову от концлагеря. Вскоре, примерно через месяц, жандармский патруль обнаружил в море чью-то лодку. Жандармы ворвались в дом Тиховых, но девушки не нашли. Жители поселка видели зарево и слышали пулеметную стрельбу. Тихова домой не вернулась. В поселке говорили, что к берегу подходила советская подводная лодка. Это произошло, насколько мне помнится, 12 июня 1942 года. После Сентябрьской революции мне кое-что удалось узнать о дальнейшей судьбе Гочо Тихова. Был он арестован летом 1944 года. Что с ним сталось, могу только догадываться. По всей вероятности, его казнили.

С коммунистическим приветом

— Ну как, проясняется картина? — вернувшись, деловито спросил майор.

— Как будто. Хотя о советских подводниках почти ничего не сказано.

— А вы хотели, чтобы вам поименно указали состав экипажа? Товарищ на вашу просьбу откликнулся. Теперь ищите Тану Тихову.

— Мы ищем Иванку, — уточнил Атанас.

— Сначала найдите Тану.

Наконец-то в руках Атанаса была ниточка, правда, весьма ненадежная. «Теперь, — рассуждал он про себя, — нужно писать в Варну. В сорок третьем Иванка жила или в городе, или около. Варненские коммунисты должны ее помнить, тем более Тана. Они с ней примерно одного возраста и, наверное, входили в одну организацию».

Атанас прикидывал: событие произошло в июне сорок второго, но Алексей Заволока погиб через два года: концы с концами не сходились. И это смущало Атанаса. И тем не менее Гочо Тихов и Тана Тихова — след, который мог выяснить обстоятельства деятельности Иванки, подарившей Алексею фотографию.

Предложение полковника Горбатюка

Павел вернулся из Чебоксар 10 ноября утром — прямо с поезда на занятия. В перерыве его разыскал Атанас и передал письмо бывшего подпольщика. Павел принялся было читать, началась лекция по тактике, и разговор пришлось отложить до следующего перерыва.

Тактика — любимый предмет Павла. Преподаватель, седой полковник Горбатюк с ожогами на лице, говорил о прикрытии с воздуха танковых подразделений на марше, о том, что эффективность зенитного огня ДШК практически равнялась нулю, и на новых марках машин крупнокалиберный пулемет уже не был предусмотрен.

— Но как показали события ближневосточного конфликта… — твердо и ровно говорил преподаватель, глядя на схему, высвеченную кинопроектором, Павел не услышал, что показали события конфликта, он читал письмо болгарского коммуниста, без перевода улавливал смысл написанного, и видел не эти, четко высветленные схемы, а широкую песчаную улицу и на ней одиноко шагающего путника — Стоила Проданова. Он видел ночное море, исполосованное прожекторами сторожевых катеров, и маленькую черную лодку под свежим ветром, а в ней — от прожекторов фиолетовую — хрупкую фигурку Таны Тиховой. Ему почему-то представилась она высокой, но хрупкой, как молодой тополек у родной калитки.

В следующий перерыв полковник Горбатюк, выключив кинопроектор, подошел к Павлу, участливо поинтересовался:

— Что у вас там, товарищ Заволока? Неприятности?

Преподаватель заметил, что у Павла с дороги утомленный вид. Впрочем, он это заметил еще на лекции, но тогда отвлекаться не стал.

— Отчего же… Нет… — робко возразил Павел.

— А почему не записываете?

— Я, товарищ полковник… — Павел чистосердечно признался: — письмо перечитывал… Ищу следы брата, — и стал рассказывать о жизни и службе Алексея, о той самой жизни и службе, которую он видел, и о которой — главным образом — слышал еще тогда, в те уже далекие военные годы.

Горбатюк задумчиво курил, глядя себе под ноги, слушал, не перебивая, и на его обожженном виске учащенно пульсировала голубая жилка.

— Значит, они высаживали подпольщиков на болгарский берег? — переспросил полковник, по-прежнему глядя себе под ноги и докуривая сигарету.

— У меня точных данных нет, — ответил Павел. — Но есть одна вещь с того берега.

— Какая? — оживился полковник и поднял голову.

— Орех. Мы его называем грецким, а болгары — шивалевским.

— А откуда известно, что орех шивалевский?

— Утверждают специалисты. Угощал…

— Одним-единственным?

— Не совсем… У меня их много.

— Из Болгарии?

— Из маминого сада.

— Любопытно. — Полковник докурил и теперь глядел на Павла как на семинаре или на зачете. Сильно заметные морщинистые мешки под глазами старили Горбатюка, и он уже, как отметил про себя Павел, был мало похож на того худенького юношу, сфотографированного на фоне поверженного рейхстага. Теперь эта фотография в музее академии.

— Любопытно, — повторил полковник и, хотя уже был звонок, несколько задержался, достал кожаную, истертую по углам книжку. — Запишите: Форенюков Герасим Прокопьевич. Это мой школьный товарищ. Был он моряком и к подводникам имел самое прямое отношение.

Последний час лекции тянулся для Павла непомерно долго. Впечатление о поездке, сообщение из Болгарии и, наконец, предложение Горбатюка заглянуть к его школьному товарищу — все это надо было связать в одно целое. И Павел радовался, что в людях, которые постоянно его окружают, он делает удивительные открытия.

Раньше о большинстве из них он мог судить вообще: дескать, хорошие — и все. Но почему? Почему Кралев прибежал как запаленный? Передал бы письмо вечером. И Горбатюк после звонка не поспешил в аудиторию, а задержался, продиктовал номер телефона, и в разговоре преподавателя было участие, как будто не Павел с Атанасом ведут поиск, а по меньшей мере вся группа.

После занятий Павел плотно пообедал и, благо было свободное время, отправился в Сокольнический парк с явным намерением увидеть Галю. Он знал, что в эти послеобеденные часы многие студенты пединститута и, конечно же, Галина предпочитают аудиториям накатанную лыжню.

Подмораживало. В разрывах туч белело небо. За сферическим куполом павильона садилось багровое солнце. Погода была не идеальная, но Павел, знавший ненастное зимнее Забайкалье, считал, что день выдался на славу.

На лыжне Павел разыскал Галину. Она сдержанно с ним поздоровалась, сняла лыжи, стряхнула снег с ярко-красного костюма. По нервным движениям ее тонких губ Павел догадался: чем-то недовольна.

Пока добирались до общежития, говорили о вещах пустяковых, будто у нее вовсе не было желания спрашивать о чем-то существенном, и у него было такое ощущение, что она нарочно не заговаривает о самом важном — о мичмане Ягодкине. Павел уже заметил за ней манеру молчать, особенно когда ей что-то не нравится. А сегодня она была какая-то не такая: подчеркнуто сдержанная, с напряженно-прищуренными глазами, с поджатой нижней губой — не иначе как затишье перед бурей.