Пётр Поддубный - Гнездо в соборе Страница 5

…Над Киевом плыл многоцветный пасхальный перезвон. Вереницы горожан и крестьян из ближних деревень тянулись к заутрене. Уже засветлело, и Оксаненко, всматриваясь в прохожих, замечал на лицах — или ему это казалось — ожидание каких-то перемен в жизни. Он тут же внутренне одернул себя. Какие, мол, там перемены: нет, не о переменах, а наоборот, о постоянстве должно мечтать большинство мирных обывателей большого города — вполне объяснимое желание людей задерганных, утомленных неустойчивостью жизни.

Федору вспомнилась реплика тещи, женщины доброй и набожной, искренне уважавшей зятя:

— Мы простые люди, Федор Антонович. Нам бы — господи! — было бы спокойствие. Спокойно на рынок пойти — знать, что не подстрелит какой-нибудь беспутный байстрюк и что найдешь на рынке все нужное к столу. А сейчас крестьянин-то боится в город податься — того гляди товар отнимут.

Оксаненко знал, что нередко такая усталость и неопределенность делает податливыми чужому влиянию и не таких бесхитростных людей, как его домовитая теща.

…Между тем Комар, идя рядом, оживленно излагал Федору план восстания в Киеве. По его мнению, нужно в такой же вот праздничный день собрать, например, к обедне в один из центральных киевских соборов три-четыре сотни смельчаков, захватить духовенство и прихожан как заложников, превратить собор в неприступную крепость и предъявить большевикам ультиматум. Ну, а если не один, а несколько соборов, то успех гарантирован.

Федор поразился такому нелепому плану.

— Ты, наверное, шутишь, Данила? — спросил он.

Комар шумно возразил и принялся доказывать разумность и осуществимость своей идеи.

— Ну, ладно, — усмехнулся Оксаненко, — давай расскажем о твоем плане полковнику.

Это предложение тотчас остудило пыл Комара.

— Надоело без дела, надоело, — зло пробормотал он и замолчал.

«А у этого от неопределенности и ожидания фантазия играет, авантюрные идеи в голову лезут. Впрочем, глупости врага — это нам помощь. Худо, когда легкомысленные идеи приходят в горячие головы товарищей». Оксаненко вспомнил гибель своего молодого друга из ЧК, недоучившегося студента Владимира Жиги. Сдружила их любовь к поэзии, хотя Федор отдавал главную привязанность Ивану Франко, а Владимир превозносил Маяковского. Хитро проникнув в одну из петлюровских банд, Владимир, как потом узнали чекисты из рассказа арестованного бандита, надумал агитировать за мировую коммуну, общее хозяйство, за всеобщее равенство и уничтожение семьи — и поплатился за свою горячность.

Оксаненко нередко подшучивал над этой горячностью и фантазиями Жиги. Тот еще больше кипятился, наседал: пора, мол, Федору из сочувствующих переходить в большевики. Оксаненко не спорил, но уверял, что главное сейчас — очистить землю от нечисти: убийц и спекулянтов, проходимцев и мазуриков — а там, мол, посмотрим. «Ради этого я и пошел в чрезвычайную комиссию», — говорил он. Так оно и было.

Еще весной 1919 года Оксаненко случайно встретил в городской управе, где тогда временно работал, бывшего своего солдата Дегтярева — у того здесь были какие-то продовольственные дела. «А не здесь вам нужно быть, Федор Антонович, — с ходу заявил Дегтярев, — Шли бы к нам, в особые отряды ЧК. Очень нужны нам умелые командиры». Предложение было смелое, но не случайное. Дегтярев прослужил под началом Оксаненко более двух лет, показал себя храбрым и умным солдатом. Когда не то в ноябре, не то в декабре шестнадцатого (точно Оксаненко не помнил) в полку вылавливали большевистских агитаторов и один ротный фискал указал Оксаненко на Дегтярева, поручик вызвал солдата к себе. Он не поверил доносу, считая, что не может один и тот же человек храбро воевать и призывать к братанию с немецкими солдатами. Оказалось, что может. Тогдашний откровенный разговор быстро и естественно перешел на высокие материи: что такое интересы народа и отечества, долг и верность присяге, честность и мужество. «Я понимаю, Дегтярев, что вы так поступаете из идейных соображений, — подытожил беседу Оксаненко. — Но я — тоже из идейных соображений, верности присяге — подвергну вас аресту и доставлю согласно приказу в штаб полка. Единственно, что я делаю для, вас лично, — даю возможность в оставшиеся полдня уничтожить наиболее опасные доказательства вашей деятельности». Оксаненко действительно был убежден, что обязан выполнить приказ, но, когда давал Дегтяреву полдня, все-таки немного лукавил с собой. Допускал, что Дегтярев может воспользоваться моментом и дезертировать. Этого Оксаненко даже втайне желал, поскольку бегство солдата-агитатора механически устраняло необходимость выполнять приказ. Но Дегтярев остался, а Оксаненко приказ нарушил. Он осуждал себя за такое нарушение, но чувствовал, что поступает против убеждений не только из симпатии к Дегтяреву.

Вскоре его ранило в бою. Ранение было поверхностным, но пострадала плевра, а помощь опоздала. Начался гнойный плеврит, который замедлил выздоровление и сделал Федора Антоновича вообще податливым простуде. Во время госпитальной волынки у Оксаненко была возможность подумать о многом, и он понял, что за его личной симпатией к таким, как Дегтярев, было то общее отношение к бесцельной и бездарной войне, которое объединяло лучших людей из низов и честных офицеров-окопников.

Тогда, в управе, на предложение Дегтярева Оксаненко ответил, не раздумывая: «Нет! Видите ли, Дегтярев, я не большевик. И как я буду убивать тех, с кем еще недавно вместе воевал против Кайзера?»

«Да нет, Федор Антонович, — возразил Дегтярев. — Это не такие офицеры, как вы. Мы, солдаты, между прочим, с первого взгляда понимали эту разницу и на германской войне. А сейчас и подавно».

Тогда Дегтярев не убедил Оксаненко. Но время шло. Летом того же девятнадцатого, когда был раскрыт заговор, которым руководил бразильский консул граф Пирро и в котором участвовало немало офицеров, кто-то из арестованных — то ли по ошибке, то ли со зла — назвал на допросе и фамилию Оксаненко. Федора Антоновича арестовали, но уже через два дня освободили, извинившись за ошибку. Ему было возвращено и взятое при аресте имущество, а чекист, совершивший это должностное нарушение, был подвергнут аресту (существовал приказ председателя ВУЧК Лациса, запрещавший изымать при аресте вещи, не имевшие прямого отношения к делу). Эта щепетильность чекистов удивила Оксаненко. «До строгого ли соблюдения инструкций, когда Деникин подбирается к Киеву?» — размышлял он и решил, что внимание к нему — результат дружелюбия Дегтярева. Но оказалось, что Дегтярев вовсе ни при чем, что он погиб еще в апреле во время ликвидации кулацко-белогвардейского выступления в Миргороде, через два-три дня после памятного разговора в управе. Федор Антонович поинтересовался обстоятельствами и узнал, что произошло это по нескольким причинам, не последней среди которых была и малоопытность советских военных начальников.

Между тем, деникинцы приближались к Киеву. Оксаненко пошёл в ЧК и сказал о своем согласии с предложением Дегтярева. Об этом предложении, конечно, никто не знал, но отнеслись к Федору Антоновичу со вниманием. У руководства киевской губчека возникла иная идея, и Оксаненко, поколебавшись, принял ее, потому что второй шаг, даже если он смелее первого, сделать все-таки легче. Он согласился остаться в Киеве в случае, если город окажется занятым деникинцами, войти к ним в доверие и выполнять поручения оставшихся в подполье сотрудников ЧК. Новое знакомство с белым офицерством осенью девятнадцатого года окончательно убедило Оксаненко, что большинство его бывших коллег полностью забыло и о чести, и о назначении служить своему отечеству.

И вот теперь, идя рядом с Комаром, он думал о нем как о враге и как о товарищах думал о соратниках покойного Дегтярева.

Тем временем они подошли к Владимирскому собору, повертелись возле служки, продававшего свечи, и незаметно — это было нетрудно сделать в скоплении прихожан — вошли в служебные помещения собора. Несколько коридоров и дверей — вот они в небольшом зале, в котором уже было около дюжины человек, из которых Оксаненко знал одного лишь председателя Цупкома полковника Чепилко. Все были возбуждены, потому что ждали выступления заместителя председателя комитета, только что прибывшего из Варшавы, из ставки Петлюры.

— Братья, — многозначительно начал Чепилко. — Разумеется, все вы ждете, что скажет наш посланец к головному атаману. Поэтому послушаем его, а потом я доложу обстановку и мы обсудим план дальнейших действий.

Из-за стола поднялся плотный мужчина. Осанка и выправка как у офицера, и штатский пиджак свой одернул он, как офицерский френч.

— Братья, — торжественно начал Наконечный, — головной атаман Симон Петлюра высоко оценил проделанную нами работу. Он призывает нас быть готовыми к всеобщему вооруженному восстанию для освобождения Украины от большевиков. Он считает, что повстанцы должны будут выступить прежде регулярных войск и, уничтожив большевиков, захватить власть на местах. Пан Петлюра рассматривает Цупком как высшую военную и гражданскую власть и представительство правительства на Украине. Это великое доверие головного атамана мы должны оправдать.