Вадим Инфантьев - После десятого класса. Под звездами балканскими Страница 51

«Раз войско продвигается к румынской границе, значит, война будет, — размышлял Иванов. — Да и как же ей не быть? Сколько месяцев отмобилизованная армия топталась без дела и ела казенный хлеб! Конечно, от безделья солдаты и казаки шкодили, да и господа офицеры не терялись. Уж кто-кто, а торгаши туго набили свои мошны. Одной только битой посуды по дворам и улицам валяется столько, что хоть стекольный завод открывай для переплавки…»

— Ты глянь-ка, — охнула за спиной исправничиха. — Тарасенкова дочка принарядилась и идет, а с ней сама Тарасенка, да не одна, с Макарихой и Галанихой. А куда их мужики смотрят? Срамота, и только.

Иванов неожиданно огрызнулся:

— Ты, матушка, во всем только срам и видишь. А то в твою голову не войдет, что бабы не коханых провожают, а русских солдат на войну с турками. У какой женщины сердце не заноет от этого?

— Так, батюшка, а может, и не так, — вздохнула Анна Поликарповна.

В дверь осторожно постучали, вошел денщик.

— Так что дозвольте доложить, ваш скородь, до вас по срочному делу болгарский староста с Армянского подворья пришел. Не уйду, грит, пока господин председатель лично не примет.

Ругнувшись, исправник прошлепал домашними туфлями в переднюю. Там стоял Хаджихристов — крепкий носатый старик с нависшими на глаза густыми седыми бровями. Он степенно поклонился и хмуро сказал:

— Ваше высокоблагородие господин председатель бай Иван, мочи нет. Что делать, ума не приложу. И так впроголодь всю ораву кормлю, харчей только на двое суток осталось… А сейчас откуда-то не менее сотни хэшей пришли в рванье, тощие, злые. Орут: «Принимай, староста, в ополчение идем!» А я им: «Никакого ополчения пока не предвидится». А они: «Врешь, есть государево благоволение о болгарском ополчении. Давай ружья и патроны! Нечего им на складе ржаветь!» Извольте посмотреть сами…

— Хватит, нагляделся, — вскипел исправник. — А сам-то ты все сделал, чтоб харчи добыть?

— Сапоги до пяток сносил, чужие пороги обиваючи, — мрачно ответил староста. — Есть дома русских, молдаван, украинцев, где, кажется, последнее от себя и детишек оторвали, плачут, но ничем больше помочь не могут.

— А хаджи Богомил, Терещенко, Жабов и прочие толстосумы?

— Не дают, говорят: что могли — отпустили, остальное распродали. На складах, мол, хоть шаром покати…

— Каким шаром? Там горошину не просунешь. Возили-возили, а армия уходит. Сгноят, жадюги проклятые!

Староста беспомощно развел руками.

Исправник со свистом дышал сквозь зубы и топтался на месте, словно под ним загорелся пол, потом рявкнул на денщика:

— А ты чего уши развесил? Дежурного ко мне! — И, когда солдат с грохотом выскочил за дверь, повернулся к старосте: — Иди обратно, скажи, пусть потерпят, что-нибудь придумаем. А шкодить начнут, буянить, по закону военного времени быстро усмирю. Марш!

Вздохнув, староста вышел из передней. Его чуть не сшиб запыхавшийся дежурный. Не дав доложить, исправник спросил:

— Телеграммы или какие-либо вести о болгарском ополчении не поступали?

— Никак нет, господин подполковник.

— Тотчас к оружейному складу Славянского общества выставить надежных часовых. Никого не подпускать без моего разрешения. — И бросил денщику: — Вели кучеру запрягать.

Одеваясь, Иван Степанович мрачно усмехнулся, подумав, что Аксаков[3] хитро предусмотрел все, выдвигая его в председатели кишиневского Славянского общества, надел хомут двойной крепости. Другой на месте председателя при таких обстоятельствах распустил бы ополчение, и вся недолга. Но он, Иванов, этого сделать не может, так как ему же, как начальнику полиции, придется принимать меры против беспорядков и заботиться о прокормлении хэшей.

Сначала Иванов заехал к воинскому начальнику. Тот развел руками, заявив, что никаких указаний о болгарском ополчении не поступало. А провиантом сейчас помочь не может. По приказам командиров частей интенданты давали кое-что, отрывая от своих солдат. Но сейчас войска готовятся к походу, и у них каждый фунт провианта на учете.

…Городской голова, измотанный и почти разорившийся на бесчисленных ответных приемах для господ офицеров, помотал головой:

— Ничего… И казна, и склады пусты.

— Что же мне делать?

— Ты председатель Славянского общества, ты и думай. У меня от своих забот по черепу трещины пошли.

Телеграфисты на вокзале и на почте, отощавшие от изнурительной работы за время пребывания в Кишиневе войск, не могли припомнить, были ли даже частные телеграммы, в коих что-нибудь сообщалось о болгарском ополчении. Иванов всплеснул руками. Откуда же слухи?

На пути в канцелярию велел кучеру объехать стороной Армянское подворье и вдруг заорал:

— А ну, ворочай обратно на почту!

Кулаком постучал в дверь телеграфной, войдя, сам закрыл ее на крюк, захлопнул окошко перед самым носом солидного господина в котелке, сдвинул на край стола ворох неотправленных телеграмм и приказал телеграфисту:

— Записывай и передашь самые срочные. Первая — в два адреса: Москва, председателю Славянского общества Аксакову; Петербург, председателю Славянского общества Васильчикову. Кормить болгарских добровольцев нечем. Если средства не поступят в ближайшие дни, буду вынужден распустить ополчение. Иванов. Вторая телеграмма: Бендеры, командиру 56-го Житомирского полка. Прошу срочно командировать мне капитана Николова и, если возможно, несколько унтер-офицеров для управления болгарскими добровольцами. Председатель кишиневского Славянского общества подполковник Иванов. Третья…

В окошко отчаянно стучали, галдели. Иванов шагнул к нему, распахнул, заглушил собственной руганью крики отправителей телеграмм, с силой захлопнул и вернулся к аппарату:

— Третья — в тот же полк капитану Николову: Райчо, приезжай немедленно помогать добровольцам. Телеграмму полковому послал. Иванов.

Как только он вышел из телеграфной, на него набросился тот самый господин в котелке:

— Господин исправник, я буду жаловаться, вы не имеете права вмешиваться в дела телеграфа! Я московский первой гильдии купец Малкиель! Я поставляю армии сапоги. У меня срочные деловые телеграммы!

Исправник хмуро ответил:

— У меня тоже не любовные послания.

В это время купца бесцеремонно оттеснил иностранец, показывая нарукавный знак корреспондента, аккредитованного при Главной квартире, и на ломаном русском языке прокричал, что у него важная депеша для «Таймса». Он так близко размахивал бумажкой перед носом Иванова, что тот невольно выхватил ее и, увидев английский текст, буркнул:

— Сейчас отправят, сэр.

Вернулся в телеграфную, прочитал кое-как, поняв, что в телеграмме сообщается о передвижении армии к Румынии, перечисляются названия и номера частей и путь их следования. Возмутился:

— Это же завтра все будет известно туркам! Но сие дозволено Главной квартирой… — Спросил телеграфиста, понимает ли он по-английски.

— Нет, господин исправник, передаем латинскими буквами, и все.

— Тогда эту телеграмму сейчас же прими, а с отправкой не спеши. Путай цифирь и буквы. Начальнику пожалуются — сообщи мне. Выручу.

Вернулся исправник к себе в канцелярию туча-тучей. На пороге застыл дежурный с папкой в руке:

— Текущие бумаги, господин подполковник.

— Важные, срочные есть?

— Обыкновенные жалобы и прошения.

— Разберись сам, недосуг мне… А это что за трофей? — Иванов кивнул на стоящий в углу ящичек из полированного дерева и связку книг.

— По дежурству передано. Вчера на вокзале задержан по приметам объявленного розыска студент. Исключен с последнего курса медико-хирургической академии, документы вроде как в порядке. А вот приметы…

— Какие приметы?

— Студент, тощий, длинноволосый, в очках…

— Тоже приметы. Вот если бы сообщили, что толстый студент, то сразу можно было бы найти. Зачем он здесь?

— Прибыл на жительство к родственнику — мещанину Коваль-Жеребенко.

— У нас вроде как такой обретается.

— Так точно, бывший учитель ремесленного училища, ныне на пенсионе. Фамилии совпадают.

Исправник о чем-то задумался, шевеля бровями. Дежурный кашлянул:

— Так как быть с ним?

— С кем? Со студентом? — Иванов отмахнулся. — Пусть сидит. Потом разберусь. Ступай.

Оставшись один, Иванов заходил по кабинету, думая только об одном: где найти провиант для добровольцев? Остановился перед вещами студента, стал рассеянно перебирать книжки, раскрыл одну наугад, отшатнулся и сплюнул:

— Тьфу ты, это же дело бабье — повивальное, а тут парень читает, да еще с картинками книжка-то. — Бросил, взял другую — толстую, на обложке по-французски было написано «Капитал». Пролистнул. Ничего, деловая, коммерческая книга. Но студент-то, наверно, того… тронулся. Зачем ему повивальное дело и коммерция? Открыл створки ящичка, внутри поблескивал похожий на крохотную пушку прибор. Иванов вспомнил, что сие зовется микроскопом. Снова походил по кабинету, вдруг распахнул дверь и крикнул в канцелярию: — Игнатюк, задержанного студента ко мне!