В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 51

– Вперед! – скомандовал Есенков, втянул в рот сквозь зубы воздух, чтобы бросок совершить на том, что наберет, не вдыхая больше и не выдыхая, но не смог – пока бежал, неожиданно увидел Люду Гирькову, большеглазую и нежноликую. Люда стояла на дороге, поглядывала на Есенкова лукаво, улыбалась и мешала сержанту бежать. У Есенкова даже губы побелели – испугался: а вдруг Людка под пулю попадет? Выкрикнул что-то бессвязное, выбил из себя воздух и рванулся к девушке, словно снаряд, выплюнутый пушечным жерлом – ему надо было как можно быстрее прикрыть ее. И только тут понял: не Людка это, не в яви все происходит, а в одури. Достиг дедова дувала, перемахнул через верх, задышал испуганно: перетрухнул все-таки за Людку. Следом на него свалились еще трое, потом, нарушив очередь, Спирин с гранатометом. Грузно приземлившись, он сплюнул на землю тягучей слюной и первым делом спросил:

– Чей это дувал? Старика?

– Он самый, старика, – ответил Есенков, передернул затвор автомата – что-то не нравилось ему в тиши небольшого надела, отведенного бабаю совсем недавно, года три назад, при народной власти. Он вытянул голову и, нащупав что-то в траве под виноградными лозами, скомандовал: – Крыгин, за мной, остальные на месте!

Сделал короткий бросок к стене, у которой был сколочен навес, оттуда второй бросок вдоль стенки дувала к виноградным кустам.

Остановился, медленно стянул с голова панаму. В траве под лозами лежал старик. Лицо мученически передернуто, седая, вылезшая с годами бороденка сбита набок и испачкана кровью, в глухо застегнутом ветхом халате – шесть красных, намокших кровью и уже расплывшихся пробоин – будто ягоды на груди старика были раздавлены, в бабая кто-то всадил все пули, что были у него в пистолете. Старик уже падал, а в него, падающего, все стреляли, стреляли, стреляли.

На ногах старика были новенькие ботинки, подаренные Есенковым.

– Ясно, о чем он хотел поговорить с лейтенантом! – догадался Есенков, тупая тревога возникла у него под сердцем, пальцы на руках будто бы холодом свело, они сами по себе зашевелились: сколько ни видел Есенков убитых, а все никак не мог к ним привыкнуть, все его ломает и от внутреннего холода надо потом бывает отогреваться, солдаты на войне только терпят смерть, но никогда к ней не привыкнут, как считается; немало ведь разных разглагольствований есть по этому поводу, домыслов и доморощенных философских суждений, но все эти домыслы и рассуждения – дурные. – Что же ты, отец, ничего мне не сказал? – Есенков с досадою покрутил годовой. – Может быть, и жив был бы.

Скосив глаза, увидел, что к нему приближается Спирин. Ведь русским же языком было сказано – стоять у стены, держать под прицелом улицу, страховать.

– Эх, дед, дед, – Спирин сожалеюще поцокал языком, красивое лицо его странно потяжелело, поехало вниз, на виске крупно и часто забилась жилка, – такое сердечное прощание было вчера, и вот на тебе.

Спирин нагнулся, он зачем-то хотел перевернуть старика, но Есенков шепотом – именно шепотом – выкрикнул:

– Отставить, Спирин! – известно, что шепотом можно крикнуть куда громче и страшнее, чем, скажем, набрав воздуха в грудь и набычившись, пытаясь расколоть собственным воплем мир: голос в таких случаях всегда уступает место тихому шепелявому шепоту.

Спирин поднял голову, глаза у него размазались по лицу, сделались чужими, злыми, щека дернулась – Спирин был воспитан так, что ему возражали редко.

– Не понимаю, сержант, – медленно наливаясь краской, проговорил Спирин. – Думаешь, я боюсь мертвецов?

«И дурак, что не боишься», – хотел произнести Есенков, но не произнес, вместо этого сказал:

– Смотри! – Есенков опустился на колени, бережно провел по откинутой руке старика, передвинул, прижал ее к телу – старик еще не успел остынуть, мышцы не отвердели, тело было податливым. Есенков, поугрюмев, отметил, что убит он был в минуту, когда на заставу приходили вертолеты, под шумок, потому на заставе и не услышали выстрелов, – потом снова отодвинул руку, фиксируя что-то – откинутая рука показалась подозрительной Есенкову, руки мертвых бывают откинуты самым неестественным образом, с вывертом, с изломом, как угодно, но только не так, как у старика. Рука старика была откинута очень уж естественно, очень свободно, словно старик спал; сержант проверял, не тянется ли к руке какой-нибудь неприметный, с ржаво-зеленой, совершенно невидимой в траве обмоткой проводок. Расчет сделан точно – когда сюда придут люди и начнут поднимать убитого, то первым делом возьмутся за руку – уж очень удобно она откинута. Но нет, под рукой не было никаких проводков. Ничего замаскированного, ничего блесткого, оставленного на виду.

Аккуратно, невесомо, почта не касаясь пальцами тела, Есенков проверил голову, вторую руку, ноги, потом подлез пальцами под спину и вытащил небольшую, чуть крупнее коробки с сапожным кремом, которые у нас продаются в каждом магазине, мину, поковырялся там и показал Спирину:

– Видишь? Мина на разгрузку. Стронул чуть тело – ни глаз нету, ни рук, вечный пациент после этого.

Спирину надо было бы сказать «спасибо», но он смолчал, только тряхнул головой от крапивно-острекающего жжения, возникшего в теле, губы у него побледнели.

– Век живи – век учись, – пробормотал он неловко, – все равно дураком помрешь.

Ничего больше не сказал Спирину спокойный Есенков, хотя спокойным у него сейчас было только лицо, заострившееся, с крепко сжатым ртом, да глаза, а внутри все было перевернуто от жалости и нервного озноба. Есенков внимательно оглядел корни лоз: раз стояла одна мина, значит, неподалеку может оказаться и другая, но мин больше не было. Есенков, глянув напоследок на старика – похоронить деда надо будет до наступления темноты, по мусульманскому обычаю, скомандовал:

– По двое за мной!

Он стремительно одолел еще два дувала и с лету, по-спортивному ловко взял третий, сел на корточки, прижался к стенке, выставил перед собой автомат.

Двор был небольшим, бедным, с наглухо закупоренными воротами – сквозь дужки был просунут ржавый болт, закручен двумя гайками, – похоже, скота в этой дворе давно не было, около входа в дом был из глины слеплен небольшой очаг, из ямы вился дым, на рогульке прямо над дымом висел закопченный котел. В котле что-то побулькивало, ворочалось. Очень было похоже на то, что в котле кипит белье, но Есенков не знал, принято в Афганистане кипятить белье или нет, во всяком случае, он ни разу не видел – скорее всего, там доходила, парилась каша из сорго, либо ячменя. И никого, и ничего. Ни людей, ни следов.

И тревога, почти осязаемая, она словно большая птица, висела над людьми, бесшумно взмахивая крыльями, прицеливалась клювом, норовя кого-нибудь ткнуть пораньше, еще до первого выстрела, и Есенков, ощущая эту тревогу,