В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 52

Сзади один за другим перемахивали через дувал ребята, рядком усаживались вдоль стены.

– Кашей пахнет, – повел носом Крыгин. Он только вчера получил медаль «ЗБЗ» – «За боевые заслуги», успел сориентироваться, достал где-то колодку с муаровым светло-стальным прямоугольничком, очерченным двумя одуванчиковыми полосками, пришпилил к десантной куртке – награжденный, значит, отмеченный Богом и начальством, саму медаль спрятал в «сидор», хранившийся у него на заставе. – Очень вкусно пахнет кашей.

«Что-то у винима того… Может, с нервами, а может, с обонянием, – подумал Есенков, – ничем это варево не пахнет, ни маслом, ни кашей, ни мылом, ни овечьими копытами». Зажав дыхание, переместился вдоль дувала к двери, и вовремя: дверь заскрипела густо, ржаво и в проеме показалась старая женщина с печальным, но сумевшим сохранить свои краски лицом, угольно-черными глазами и такими же короткими редкими ресницами, казалось, что глаза и свержу и снизу словно бы специально обмотаны телками. Увидев Есенкова, женщина издала короткий всхлип и быстрым точным движением натянула на лицо волосяную накидку – Есенков не знал, как называется именно эта национальная накидка, но сетка, сплетенная из конского волоса, у афганок бывает вшита во всякую чадру, волос часто раздражает глаза – есть в грубом конском волосе что-то острекающее, ядовитое, к старости у женщин зрение совсем слабеет, на зрачках появляются белые чечевички.

– Тс-с-с, – притиснул палец к губам Есенков, – тише, мамаша, вас никто не тронет, мы ищем тех, кто ночью стрелял по заставе. – Не оборачиваясь, приказал: – Фатахов, переводи!

Пока Фатахов объяснял темной женщине, что к чему, используя вдвое больше слов, чем положено – он всегда переводил пространно, Есенков, засекая каждую деталь, каждую мелочь, оглядел помещение – в проем открытой двери все было хорошо видно: женщина в чадре словно бы специально ее открыла. Бедные голые стены, очень чистые, две подушки, лежащие на полу – для гостей, старая тряпка на полу вместо ковра, вот и все. И никаких признаков того, что здесь находятся мужчины, тем более, вооруженные – от этих бы обязательно осталась грязь, запах дыма и технического масла, еще кое-что, чему и названия нет – запах немытого тела, что ли, и нестиранных носков. Фатахов что-то спросил у женщины, она ответила, голос у нее был глубокий, грудной, треснутый, словно бы женщина была надорвана тяжелой работой.

– Сержант, хозяйка говорит, что муж ее погиб за революцию. Похоронен в Кабуле, недалеко от гробницы Амануллы-хана.

– Спроси у нее, душманы есть в кишлаке?

Фатахов спросил, женщина ответила шепотом, опасаясь, что ее кто-нибудь услышит, дыхание у женщины, как и голос, сделалось надтреснутым.

– Говорит, что есть, недавно пришли, разместились в последних трех дувалах.

В ответ Есенков кивнул головой: там больше всего дымов было. Спросил:

– Недавно – это когда? Сегодня ночью? Вчера?

Точно, это были те душки, которых в овраге засекли датчики, больше в кишлак никто не приходил.

– Говорит, что не знает. Вечером их не было, утром появились. У их старшего – дядя в этом кишлаке.

– Много их?

– Говорит, не очень, но… – Фатахов пощелкал пальцами, подбирая точные слова, – дерзкие они, что ли. Жестокие, резкие – опытные душки, словом. Думаю, хорошо вооружены, командир.

– Вперед по двое! – скомандовал Есенков. На всякий случай расстегнул правый клапан у лифчика: поверх бронежилета у него был надет трофейный, снятый с убитого душка лифчик, судя по покрою и шитью – американский. Лифчик был сшит из легкой прочной ткани, очень удобный – в маленькие кармашки, что внизу, можно засунуть гранаты-лимонки, в большие длинные карманы, схожие с пеналами, – автоматные рожки. Все боевое имущество вмещалось в один лифчик.

Фатахов, поблагодари хозяйку.

Выскочив на улицу, Есенков в прыжке зацепил ботинком за край дувала, про себя выругался: нехорошая примета спотыкаться перед боем. Споткнуться – все равно, что словить пулю. Внутри будто бы пузырек холодного воздуха лопнул, опалил льдом живот, но разбираться в этих мелочах было некогда, сейчас не до этого. Хотя странная штука, очень странная – холод в обжигающем пекле десяти часов утра, стрелки на часах только-только показали десять, отмечая это, пикнул электронный сигнал, – хоть медицинскую комиссию проходи: нет ли отклонений? А вдруг есть? Иначе с чего бы в горячем брюхе делаться ледяным пузырям? Есенков бежал, бесшумно опечатывая землю кроссовками, благодарил неведомых московских, питерских, кимрских, шахтинских, зараевских или каких там еще умельцев, что стачали эту мягкую прочную обувь, благодарил нерасторопных толстых интендантов, что на этот раз – редкий случай, – сработали как надо и забросили нужную обувь в военторг – ведь будь они обуты в башмаки, то сколько бы грохота было от них. Бровями, ноздрями, кожей лица Есенков неожиданно ощутил – сейчас раздастся выстрел, внутренне сжался, подбираясь, мобилизуя каждую жилочку, каждый сустав, как в кулачной драке, и желая сейчас только одного – быть меньше в росте, в весе, целиком уйти под бронежилет, спрятаться в нем, будто в скорлупе – пусть пули секут бронежилет, пусть мнут автоматные рожки и плющатся о крепкий чугун гранат-лимонок, но только не в него, не в живую плоть.

И настолько зримо, осязаемо он почувствовал этот первый выстрел – мушка чужого ствола скользила именно по нему, по бегущему впереди, – что чуть было не опередил душмана, державшего палец на спусковом крючке, чуть было сам не выстрелил первым. Но в кого стрелять?

Улица пуста, ворота дувалов глухо закупорены, только вьются, уже заметно слабея, сизые дымы – подоспела пора «утреннего кофе», на смену грубой пище пришла нежная, стены домов глухие, только в некоторых имеются прорези-бойницы, контролирующие улицу, и все. Больше ничего. И никого, ни одного человека.

Ясно, ни одного и не будет, кишлак же не слепой – люди засекли, что с заставы спустилась цепочка солдат, понятно, что спускалась она не воды из дедова ручья выпить и не за виноградными гроздьями. Тропа, ведущая на заставу и с заставы, – одна, других троп нет, ни кривых, ни прямых, ни обходных, ни лобовых, никаких – только одна.

Перед глазами забегала прозрачная тревожная строчка – сейчас хлопнет выстрел, он находится на мушке, – Есенков вильнул, сделал короткий прыжок в сторону, проскреб плечом по стенке дувала, оставил след, будто корова, прочертившая сыпучую глиняную плоть рогом, зажал в себе дыхание, а с ним и острое, почти слезное желание перескочить через дувал, вдоль которого он бежал, очутиться под защитой стены, отдышаться, осмотреться…

«Рано, – сказал Есенков сам себе и услышал свой голос – спокойный, пожалуй, излишне спокойный, медлительный, совершенно бесцветный, неродной. – Еще рано. Не суетись! Терпи!»

Слишком много слов!

Вот и дувал, который он наметил, с ходу взял его, покрепче поджав под себя ногу, которой черкнул прошлый раз, за ним также ловко и тихо перепрыгнул через