Валериан Якубовский - Дезертир Страница 53

fb2 — and-tyutin

*****************************************************************************************************************

Сидельниковы, которые в угоду Ершову в любую минуту могли показать Данилычу пальцем на Кошачий хутор.

Татьяну Федоровну, в сущности, и потянуло в семеноводство, чтобы легче было заглядывать в душу Сидельниковым, вытягивать из нее сведения о пребывании Ершова на фронте и держать сына в курсе событий. Татьяна Федоровна; заискивала перед Марией Михайловной. Приходя на работу и видя свою начальницу в лаборатории или за письменным столом, она низко кланялась, справлялась о здоровье, иногда предлагала услуги съездить в лес за дровами, перекопать на зиму грядки в огороде, за что Мария Михайловна благодарила услужливую работницу и великодушно отказывалась сиг помощи, ссылаясь на то, что у нее — взрослая дочь.

— Что вы, Мария Михайловна, голубушка, — говорила Татьяна Федоровна. — Светланушка еще девочка. Ручки-то у нее махонькие, что у ребеночка. Надорвется еще, сердечная, на черной мужицкой работе.

— Ничего, Татьяна Федоровна. Ей уже двадцать один. Слава богу, пора привыкать к тяжелому труду. К тому же она у меня не белоручка.

Наступило затишье в Кошачьем хуторе. Шилов перетащил из дома Власа Ивановича спрятанный приемник и время от времени включал Москву. 29-го сентября он принял сводку о начале Белградской операции войск Третьего украинского фронта, а через неделю Мария Михайловна, будучи в хорошем настроении, сообщила Татьяне Федоровне, что ее сосед, Саша Ершов, кланяется ей, что за Кишинев и Яссы получил третий орден и вторую лейтенантскую звездочку. Сейчас Саша находится в Югославии.

Татьяна Федоровна отпустила слезу своей благодарности и выклянчила адрес Ершова, чтобы написать ему на чужую сторонушку теплое письмецо.

— Ведь Сашенька-то мне, милушка, что сын. — говорила она, вытирая слезы. — Почитай, с пеленок нянчила сиротку. Покойница Анна рано покинула нас.

— Простите, Татьяна Федоровна, — сказала Мария Михайловна. — Не знала, что ваши семьи в столь близких отношениях. Думала — просто соседи.

— Как же, милушка, как же… Ведь мы с Аннушкой с детства подружки. Вместе батрачили у помещика Тарутина.

Так неужто я не приласкаю ее кровинушки-сиротки? Грешно не приласкать, грешно, милая.

От таких речей Татьяны Федоровны потягивало чем-то приторным. Мария Михайловна сомневалась в искренности ее признаний. Необъяснимая тяга к фронтовику-соседу, да и к ней, Марии Михайловне, вызывала недоумение. Татьяна Федоровна почти год не появлялась в ее доме, избегала встреч на улице, и вдруг пришла к ней на работу и предлагает услуги в хозяйственных делах. Чем объяснить такое поведение Татьяны Федоровны? Мария Михайловна объясняла его ссорой с бригадиром полеводов Клавдией Семеновной, от которой ушла, и с горячим желанием угодить новой начальнице. Впрочем, и живейший интерес к Ершову она объясняла той же слащавой угодливостью, основываясь на старинном изречении: любишь хозяина — люби и его собаку.

Вечером, разговаривая с сыном об успехах Ершова на фронте, Татьяна Федоровна скроила противную для постороннего человека рожу и сказала:

— Теперь он поднимет морду — кочергой не достанешь.

Шилов тоже под стать матери показал свою враждебность к Ершову:

— Ишь, лейтенантом стал. Три боевых ордена. Комбат. Начальник, — и, опасаясь, что Ершов может дотянуть до конца войны и вернуться в хутор, с озлоблением процедил сквозь зубы: — Пол-Европы прошел с боями, а живой… Не укокошили доброго молодца фрицы…

Пришедшая с работы Валентина, услышав слова брата, возмутилась:

— А тебе надо, чтоб укокошили? Бессовестный! Сам-то где находишься? Забыл? Тебя, небось, не укокошат. Надежно укрылся от войны.

Шилов придержал язык, покосился на сестру и заговорил о Лучинском:

— А твой Алеша где? Все еще в учебном батальоне в Вологде?

— Хватился! — приподняв брови, сказал Валентина. — Алеша давно уже сержант и на фронте. Тоже в Югославии.

С призывом Лучинского в армию, Валентина каждую неделю получала от него письма. С переходом в маршевую роту и отправкой на фронт он писал реже. Последнее письмо пришло из румынского города Турну-Северин, превращенного союзными "летающими крепостями" в груды развалин. 21-го сентября Лучинский в составе полка форсировал Дунай и вступил на территорию Югославии.

— Не помнишь номера полевой почты? — спросил Шилов, чтобы задобрить сестру и смягчить ее нерасположение к себе.

— Помню, — ответила Валентина. — 71788… А что?

— Он где-то совсем рядом с Ершовым…

Предположение Шилова оказалось на редкость точным.

Накануне Октябрьских Светлана увидела Валентину на митинге и сияющая подбежала к ней.

— Послушай, Валюшенька! — захлебываясь от восторга, воскликнула Светлана. — Саша встретил твоего Алешу на фронте.

— Где встретил? — с волнением спросила Валентина и уточнила свой вопрос: — В каком месте? Не пишет?

— В Восточно-Сербских горах, на перевале.

Глаза Валентины засветились радостной улыбкой. В эту минуту перед ней вырисовалась нескладная фигура Лучинского в военной форме:

— И как он встретил?

— Алеша шел в пехотной колонне, а Саша перегонял пехоту на грузовике с артиллерийским прицепом.

— Поговорили?

— С минутку…

После Октябрьских Валентина прочитала письмо Светлане, где Лучинский писал о случайной встрече с лейтенантом Ершовым.

Так письма с фронта мало-помалу сглаживали шероховатости в отношениях между девушками и сближали их. Валентина перестала дуться на Светлану за Достоевского, а Светлане нужно было с кем-то поделиться радостью. Связи с семьей Сидельниковых налаживались по двум направлениям.

Вскоре Татьяна Федоровна написала своему соседу трогательное письмо. Она послала Ершову то, чего еще никто не посылал ему на передний край — материнский поклон. Уведомила, что его дом бережет пуще глазу. Пожаловалась, что вот уже который год не разрешают засаживать его участок, и попросила Ершова об одном: известить, когда приедет домой после войны, чтобы встретить его, как сына, как победителя — с достоинством и честью.

После долгой северной зимы пришла торопливая весна. Поднялись над почерневшим снегом утоптанные за зиму тропинки у Кошачьего хутора. Развезло дороги. Появились выбитые колесами машин ухабы. Зажурчали подснежные ручейки. Косогор запестрил проталинами. На большаке редко появлялся транспорт. Только иногда по рыхлой мешанине проедет на Удиму Симка-молочница, понукая лошаденку, готовую перевернуть допотопные розвальни с флягами.

Под ярким солнцем загремела звонкая апрельская капель, напоминая человеческому уху удары боевых литавр, прославляющих победы на фронте.

— Сегодня Благовещение. Подморозило, — сжимаясь от холода, сказала вошедшая с подойником Татьяна Федоровна. — Будет еще сорок утренников.

— Откуда ты знаешь? — спросил Шилов, выходя из подвала.

— Такая, дитятко, примета в народе.

— Значит, весна будет холодной?

— Холодной, Мишенька.

К маю сошел снег. Днем, когда пригревало солнце, становилось тепло. На деревьях набухали почки. Кое-где, по низам, на вербах, засеребрились мохнатые барашки — спутники оживающей природы. В окрестных лесах заводили первую весеннюю песню прилетающие с юга птицы.

К празднику, как всегда, Татьяна Федоровна получила за сына пособие, повесила вышитые занавески на окна, будто ожидала гостей, хотя за последние два года никто не переступал ее порога, кроме Светланы Сидельниковой.

Холодная весна 1945-го года стала самой теплой и радостной в сердцах советских людей. Она принесла им Победу.

Третьего мая, утром, щелкнув клавишами приемника и услышав торжественно-ликующий голос Левитана, разносивший 00 эфиру весть о крушении твердыни третьего рейха, Шилов в замешательстве попятился от приемника и на минуту оцепенел. Он ожидал этого события, но не в начале мая, а позже.

Выключив приемник, он поднялся по крутым ступенькам лестницы в горницу. Мать вытаскивала из прогоревшей печки чугунки, покрывала их сковородками, снова ставила по краям, отгребая от них тлеющие угли, и сначала не заметила стоявшего в двух шагах от нее сына, на котором не было лица. Он выглядел до того жалким и ничтожным, что сердце матери сжалось:

— Что с тобой, дитятко? Не заболел ли?

Шилов, ссутулившись и опустив голову, сказал:

— Знаешь, мама… Вчера взяли Берлин… Война продлится не больше пяти-шести дней от силы, а то и меньше…

— Слава тебе, господи! — всплеснув руками, обрадовалась Татьяна Федоровна и бросилась перед ликом богородицы на колени.

Татьяна Федоровна тоже ожидала этого дня, но ожидала, как самого светлого праздника. Слишком много горя выпало на ее долю. За последние два года, когда в подвале поселился сын, она постарела на добрый десяток лет. Глаза, вечно подпухшие и влажные от непросыхающих слез, потускнели и заметно сузились. Веки, утыканные редкими рыжими ресницами, из круглых превратились в угловатые, с острым углом в сторону ушей — верный признак наступающей старости. Под глазами повисли мешки. На лбу и у рта прорезались глубокие морщины. И вся-то она не походила на прежнюю Татьяну Федоровну, насмешливую, озорную, зубастую. Ходила она оглядываясь. На людях припадала на ногу, жалуясь на "колики" в пояснице. Одна, без людей — носилась, как лошадь и всегда спешила домой. Сын не выходил из ее головы… И вот теперь, когда остались считанные дни до окончания войны, она особенно почувствовала усталость. Ей надоело каждый божий день кривить душой перед земляками. Перепевать чужие песенки про бородатого старика в черных очках. Хитрить, обманывать людей и бога. Молиться. Молиться за свои грехи, но больше за грехи сына.