Виктор Муратов - Перевал Страница 53

Клаус резко поднялся. Что он делает?! В двадцати минутах — «Анна Мария». Там — Диана, сын… Уже поднимаясь по лестнице, Клаус услышал голос шофера:

— Господину обер-лейтенанту захотелось умереть не на фронте, а в Берлине? Не валяйте дурака. Сейчас начнется светопреставление.

Светопреставление началось сразу же, едва Клаус вышел за ограду парка. Черное небо дрожало от все нарастающего зловещего гула, смешанного с пронзительным воем сирен. От горизонта до горизонта лихорадочно метались бледные лучи прожекторов. Лучи рыскали по небу, пока один из них не выхватывал из темной выси крохотную серебристую точку. И тогда прожектора торопливо скрещивались на этой серебристой точке и уже не выпускали ослепленный самолет. И тотчас к этому смертельному перекрестку устремлялись трассирующие очереди зенитных пулеметов. Вокруг беспомощного, словно наколотого на гигантские иглы, самолета вспыхивали дымные шапки от разрывов зенитных снарядов.

А гул все нарастал. И нарастал грохот зенитных орудий и пулеметов. Прожектора продолжали рыскать в поисках нового самолета, но они не в силах были высветлить все небо. Из гудящей мглы летели на город бомбы — англичане бомбили центр Берлина. В районе Тиргартена и Шарлоттенбурга пылали пожары, окрашивая редкие облака в багряный цвет. Дрожали стены домов, трещали лопнувшие стекла, которые не спасали бумажные наклейки…

Клаус шел по Берлину в открытую, не прячась в подворотни, не прижимаясь к стенам домов. Он шел, понимая, что от прямого попадания бомбы не спасут ни подворотни, ни иссеченные горячими осколками стены домов, которые рушатся от взрывной волны. Его вело через этот кромешный ад одно тревожное чувство — не попали бы под эту бомбежку жена и сын.

…Он не мог знать, что Диане эта бомбежка была уже не страшна. Она погибла днем раньше, замешкавшись в вилле «Анна Мария» и не успев добежать до убежища в парке, где обычно пряталась во время воздушной тревоги с сыном и тетушкой Поли.

Клаус почувствовал беду, уже когда бежал по переулку «Анна Мария» к своему дому. Бомба, очевидно, угодила в тыльную часть виллы, потому что фасад не был иссечен осколками. От сильного взрыва широко распластанная крыша сдвинулась на колонны, и они под ее тяжестью подломились. Казалось, вилла упала на колени перед Клаусом и так встречает своего хозяина — насупившись, в чем-то упрекая.

А бункер в парке мог спасти Диану, как спас тетушку Поли и завернутого в пеленки младенца — сына Клауса. Тетушка Поли знала, что Клаус должен приехать на побывку, но она поторопилась похоронить Диану, не дав Клаусу возможности проститься с женой, потому что тело Дианы пришлось собирать по кускам…

Клаус не воспринимал причитания тетушки Поли. Всю ночь он просидел у зеленого холмика под магнолией, где была похоронена Диана. Немного пришел в себя он уже в самолете, который уносил его на Кавказ. В памяти всплывали только отрывки фраз, сказанных старой, потрясенной несчастьем женщиной. Она напрасно убеждала Клауса, что с маленьким Отто ничего не случится. Клаус не мог быть уверен, что тетушка Поли спасет малыша в этом смертельном разгуле войны. Тетушка Поли что-то говорила о своем сыне Германе, от которого получила тайную весточку. Она даже давала читать Клаусу записку от Германа. Из этой записки было ясно, что Герман на свободе. Клаусу запомнились слова: «Я надеюсь скоро увидеть милую родину и тебя, дорогая мама». Выходит, Герман за границей. А Ланге говорил, что Цорн за колючей проволокой. Значит, удается антифашистам вырываться из-за колючей проволоки, значит, верят они в крах фашизма! И еще тетушка Поли постоянно повторяла: «Что делается, господин Клаус! Что делается!» Эти слова особенно врезались в память. И о чем бы ни думал Клаус, его мысли перебивались словами тетушки Поли: «Что делается, господин Клаус! Что делается!!»

Там, куда летит сейчас Клаус, гибнут солдаты в окопах. А перед его глазами стоит утренний притихший Берлин. Город приходит в себя после кошмарной ночи. На целые кварталы вытянулись очереди — женщины, дети и старики, терпеливо ожидающие открытия на короткое время продовольственных магазинов. Эти берлинские картины напоминали Клаусу Ростов, истощенных людей, расчищающих улицы своего города… Везде война…

И здесь, в Берлине, тоже гибнут женщины, дети, старики. А те, по чьей воле гибнут люди, надежно укрыты от русских снарядов и пуль, от английских бомб в непробиваемых бункерах и вопят на весь мир о превосходстве арийской расы. Разве у Дианы не такая же арийская кровь, как у Гитлера, Геббельса, Геринга? Почему она, женщина, мать, должна была погибнуть? За что? За нацию? В чем гордость немецкой нации? Этот полицейский майор Ланге похваляется своими успехами, кричит о немецкой гуманности, а дай ему волю — опоясал бы колючей проволокой весь мир вместе с Германией… Отец возмущается тем, что ценнейшие картины Ростовского музея присвоил себе генерал Макензен. Господа Геринг, Кестринг, Розенберг тоже большие любители живописи. Какое отношение могут иметь эти люди к искусству? Искусство есть то, что наполняет душу человека благородством, чувством возвышенного, наполняет непримиримостью к жестокости. Как это все может сочетаться у Геринга и ему подобных?.. Отец — противник жестокости, зверств. Он считает зверства временным явлением, до тех пор неизбежным, пока немцы не одержат победу. Он и его единомышленники не могут или не хотят понять, что облик фашизма не меняется от успехов или неудач на фронте. И не изменится даже в случае немецкой победы. Фашизм есть фашизм. В сущности, все эти люди мало чем отличаются друг от друга. Майор Ланге, Рудольф фон Штауфендорф или полусумасшедший Циммерман — все в один голос кричат о великой миссии нацизма. Лицемеры! Действия «гуманистов» — сторонников Розенберга и сторонников жестокости разнятся лишь в методах. «Либеральные» взгляды Розенберга и всей его компании не что иное, как лицемерие. Для порабощенных народов это еще страшнее. Жестокость майора Ланге и ему подобных порождает ответную жестокость, поднимает людей на борьбу против оккупантов. А «либералы» одурачивают людей. На некоторых, слабых духом, их пропагандистские трюки действуют как гипноз. А по сути своей и «либералы», и сторонники жестокости — детали механизма одной чудовищной машины уничтожения людей, все они в результате стремятся к одной цели — превратить покоренные народы в своих рабов. Они не должны, не имеют права принадлежать к немецкой нации. У всех у них одна нация — фашизм.

3

В штабе дивизии Клауса ждали с нетерпением. Генерал Хофер лично приехал в Краснодар, куда самолет доставил Клауса. Едва Клаус спустился по трапу, как очутился в объятиях тестя.

— Ну что внук? Как Диана?

— Внук жив. Диана погибла, — с трудом вымолвил Клаус.

— Боже мой… Моя дочь! Клаус, как же?

— Во время воздушного налета.

— Моя дочь… — всхлипнул Хофер.

— Берлин регулярна бомбят.

— Моя дочь… — отрешенно повторил генерал Хофер.

Всю дорогу до штаба дивизии Хофер не проронил ни слова. И Клаус не нарушал молчания. У них обоих было одно горе, и не было смысла утешать друг друга. Лишь подъезжая к штабу, Хофер, не глядя на Клауса, проговорил:

— Хоть ты побереги себя. Ведь у нас с тобой мальчик.

— Война есть война.

— Да, черт побери, ты прав… Вам с Штауфендорфом поручено важное задание. Приказ из Берлина. Разыщи Ганса, он тебе все расскажет.

Ганс Штауфендорф сам разыскал Клауса.

В новенькой альпинистской форме, он весь сиял и, было видно, искренне обрадовался приезду Клауса.

— Наконец-то, дружище! А я уж думал, что мне одному придется насладиться славою. Сбылось, Клаус, сбылось! Хватит настоящим горным орлам ползать по земле, подобно ужам. Эльбрус! Нам должен покориться трон господний. А там… Гималаи. И чем черт не шутит — Эверест! У меня, Клаус, даже при одной мысли об этом дух захватывает. А что? Это историческая неизбежность. Германский флаг должен развеваться на самых высочайших вершинах земного шара. Знамя рейха должно реять за облаками. Мы еще махнем с тобой, дружище, на Эверест. Тем русским мальчикам, которые в тридцать восьмом таскали нас в горы, не видать таких вершин. Кстати, как с этим Борисом Севидовым? Ты был в ростовском лазарете?

— Был.

— Не согласился?

Несмотря на то что Клаус ждал этого вопроса, сейчас он растерялся. Сказать правду — навредить Борису Севидову, но и лгать бессмысленно: Гансу совсем нетрудно навести справки.

— Не согласился.

— Генералу Конраду это не понравится. Но для нас с тобой даже к лучшему. Зачем делить славу с каким-то русским? Не зря же мы таскались в эти горы до войны. Теперь махнем на Эльбрус.

— Махнем, Ганс. Может быть, махнем, — рассеянно ответил Клаус.

— Да ты что, в самом деле, словно тебя искупали в уксусе? Открой-ка бар да угости друга из запасов шефа. Нехорошо быть эгоистом. Небось сам там, в Берлине… Ну рассказывай, что там? Как Диана?