Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4 Страница 54

Поймут ли своих бабушек внучки, выпускницы московских средних школ, которые несколько лет тому назад, по сообщению газет, на вопрос, кем бы они хотели стать по окончании школы, ответили — свободными предпринимательницами, обслуживающими известные потребности валютных иностранцев. Девочки выразились яснее и проще. Я перевел их слова на язык глобальной экономики. В конце концов, свобода продажи самого себя тоже входит в состав человеческих прав. За хороший товар — хорошая цена. Согласно закону спроса и предложения. Оптом и в розницу.

Посетившая нас крестьянка была не единственной гостьей из Западной Украины. Вслед за ней забрели к нам две маленькие, круглые, розовощекие щебетухи-галичанки. Услышав, что я из Харькова, они сообщили мне, что их хорошая подруга — Галя Гавриленко — тоже харьковчанка. «Да что вы говорите?! — вскричал я, не веря своим ушам, — Да я же ее знаю! Два года тому назад мы вместе учились в харьковском сельскохозяйственном институте».

Восхищенные новостью девчата (какой сюрприз для их подруги!), тут же дали мне адрес Гали. В свою очередь я передал через них для Гали номер штабного телефона. На следующий день на моем письменном столе зазвонил телефон. Да, звонок от Гали. Оказалось, что жила она совсем недалеко от меня, на Кауерштрассе, в двух-трех остановках на берлинском метро от станции Шарлоттенбург.

В воскресенье я прибыл в ее «палаты». Мы сидели рядом друг с другом, держались за руки и целиком во власти непредвиденной радостной встречи не соображали, с чего начать.

Собственно «палаты» Гали заключались всего лишь в одной комнате, которую она снимала в квартире берлинки, муж которой был на фронте. Кровать, ночной столик с лампой под абажуром. Стул. Шкаф для одежды. Какая-то литография на стене. Вот и все. Но и эта скромная комната казалась мне после двух лет солдатской жизни верхом уюта.

Галя не была «остовкой», и ее история была в высшей степени не типичной для советских граждан, оказавшихся на территории Германии. Как она рассказывала мне еще в институте, ее отец, кадровый командир Красной Армии, был расстрелян в годы террора 30-х годов. В Харькове Галя жила с матерью. Кратковременное пребывание Красной Армии в Харькове в феврале-марте 1943 года мать и дочь пережили благополучно.

После вторичного прихода немцев в город сельскохозяйственный институт не возобновил занятий. При содействии друга их семьи харьковского обер-бургомистра Семененко Галю приняли в продолжавшую существовать консерваторию. У нее было сильное и приятное сопрано. Занятия в консерватории охраняли ее от увоза на работу в Германию.

В августе, когда фронт снова подкатился к городу, Галя не рискнула в этот раз оставаться в Харькове и эвакуировалась с работниками городской управы. Мать не захотела уходить, благословила дочь на далекий путь, а сама осталась дома.

Так с группой харьковчан Галя добралась до Берлина. Здесь Семененко стал хлопотать о приеме Гали в берлинскую консерваторию. С удостоверением харьковской консерватории и рекомендательными письмами в сумке она отправилась в реферат для иностранных студентов, во главе которого стоял граф с венгерской фамилией. Граф направил ее в консерваторию, где ее судьба зависела от решения приемной комиссии.

Дыхание иного волшебного мира овеяло Галю в консерватории. Она шла по коридорам, а из открытых дверей классных комнат доносились переливы игры на рояле или зовущий звук скрипки. По ее словам, она почувствовала себя в храме искусства, в стенах которого война утратила свою разрушительную власть. Ей страстно захотелось остаться в нем.

С таким настроением она пришла в экзаменационную комнату. Ее уже ожидали трое профессоров, двое мужчин и женщина. Расспросив ее кратко о занятиях в консерватории в Харькове, они попросили ее спеть им для пробы ее голоса. «Я спою вам украинские песни», — предложила Галя. Ее пение произвело фурор среди экзаменаторов, которые дали ее голосу самую высшую оценку: Галю приняли в оперную школу, что было выше консерватории.

Я слушал ее рассказ, тонул в ее глазах. Внутри меня звенела песня, ах, почему у меня не тенор? Я бы спел ей:

«Чорні брови, каріі очі,

Темні як нічка, ясні як день.

Ой тіі очі, очі дівочі,

Деж ви навчились звадить людей?»

Последующие два месяца до моего отъезда в Италию я каждое воскресенье, если не наваливались непредвиденные служебные дела, исчезал из лагеря и устремлялся к Гале. К тому времени я обзавелся белой кубанкой с красным верхом и алым башлыком, картинно свисавшим с плеч моей шинели. Правда, Галя не одобряла смешения форм и родов войск — немецкой и казачьей, авиации и конницы. Усматривала в этом театральность и повод ко всяческим недоразумениям. В этом пункте я, однако, оказался непоколебим, и Галя уступила. Но недоразумение действительно произошло. Не исключено, что в результате его я мог послужить причиной возникновения легенды о появлении в городе существа нездешнего мира, наводящего по ночам страх на беззащитных женщин.

Однажды вечером, проводив Галю домой, я возвращался к себе в лагерь. Я еще недостаточно ориентировался в ее районе и на пути к станции метро запутался в незнакомой мне сети улиц. Я очутился в каком-то переулке, одна сторона которого представляла груды кирпича от разрушенных бомбами домов. Противоположная сторона его каким-то чудом уцелела. Ночная тьма лишь слегка смягчалась светом луны. Я не имел ни малейшего представления, куда мне идти. Наконец, я решил постучать в дверь ближайшего дома и попросить его жителей указать мне направление к станции метро. Я так и сделал и вскоре услышал приближающиеся к двери шаги. Дверь приоткрылась, и в узкой щели я различил двух женщин — одну пожилую, другую помоложе. Моя кубанка не встревожила их, но в тот момент, когда я произнес: «Скажите, пожалуйста, как мне пройти к…» — неожиданный порыв ветра взвихрил кверху крылья моего башлыка. В обманчивом лунном свете я, вероятно, представлял зловещую фигуру: кубанка могла показаться женщинам огромной седой шевелюрой, а крылья башлыка — крыльями сверхъестественного существа. Дверь мгновенно захлопнулась, я услышал стук каблуков, и до меня донесся истерический вопль: «Помогите!»

Поднимать панику среди жильцов дома не входило в мои расчеты, и я благоразумно скрылся в развалинах на противоположной стороне переулка. Но что же предпринимать дальше? Куда идти? На мое счастье я услышал четкий шаг кованых солдатских сапог. Я выступил из развалин и пошел навстречу шагам. Слава Богу! Так и есть! Передо мной из темноты возникла фигура армейского унтер-офицера. Ни моя кубанка, ни мой башлык не произвели на него никакого впечатления. Не такое приходилось видеть!

Я поднял в приветствии руку: «Камерад, как мне пройти к Савиньиплатц?» Унтер-офицер объяснил. Через полчаса я растянулся на своем спартанском ложе, сомкнул веки и с удовольствием отдался во власть богатырского сна. Воздушной тревоги в эту ночь не было.

Я не припоминаю, как реагировала Галя на мой рассказ об этом происшествии. Вероятно, подумала: «Конечно, я была права. Но переубеждать упрямых мужчин — бесполезное дело!»

А ведь те бедные женщины на всю жизнь могли сохранить убеждение, что к ним в дом пытался проникнуть демон. Чего доброго пошли к психиатру. Можно представить, чего он мог им наговорить.

В одно воскресенье Галя повела меня в украинскую церковь (вообще должен признаться, что моей поздней любовью к церковной службе я обязан женщинам). Галя сообщила мне, что настоятелем церкви был племянник Головного Атамана Украины С. Петлюры. Молящихся было много. Я был единственным военным и стоял, держа, как полагается по военному этикету, кубанку в левой руке на уровне груди. Мое внимание то сосредотачивалось на личной молитве, то я пытался следовать молитве священника, исходящей из алтаря, то мысли уходили в сторону. Я пытался установить возраст церкви. Если церковь старая, в ней мог побывать в 1920 году мой отец в краткий период его эмигрантской жизни в столице Германии. Это было, впрочем, не очень вероятно. Мой отец не отличался религиозностью. Ее основы заложила во мне мама.

Особая статья — были Галины знакомые харьковчане, с которыми она приехала в Берлин. Они, как и Галя, не были «остовцами» и получили особый статус иностранцев в Германии. Жили они с семьями в большом доме рядом с Александерплатц. Под вечер в воскресенье обычно собирались в большой столовой одной из квартир. Времена были скудные. Ни обязательного угощения, ни выпивки, как это было принято у нас дома, на столе не стояло (между прочим, один из жильцов этого дома знал моего отца в Харькове и бывал у нас, когда я еще, по его словам, «под стол пешком ходил»). Зато было много добродушного юмора и желания провести вечер в хорошей компании. Сидя за столом, обменивались новостями (харьковский обер-бургомистр Семененко вошел в состав власовского КОНРа), отпускали шутки, рассказывали анекдоты и, наконец, начинали петь. Пели хорошо и слажено. Видно было, что спелись за месяцы совместной жизни. Галя иногда солировала. Я сразу понял, что с моим басом-баритоном мне «нечего соваться в Гостиный ряд». Все-таки душа не выдержала. Запели старинную песню о гетмане Сагайдачном «Ой на горі тай женці жнуть». Песня была мне хорошо знакома (ее пели у нас дома), и я решил, что ничем не рискну, подхватив с хором последнюю строчку первой строфы: «Гей, долиною, гей, широкою козаки идуть!» Верно мое «гей» прозвучало громко и внушительно. Хористы бросили на меня загадочный взгляд, а у Гали чуть поднялась черная бровка. После этого я больше не щеголял моим басом-баритоном, а смирно сидел за столом, безмятежно наслаждался пением и чувствовал себя на вершине блаженства. Как бы переносили мы все, часто непосильное, бремя тех лет, если бы нас на нашем пути не сопровождали и не поддерживали широкие, берущие за душу песни?