Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4 Страница 55

В один из таких вечеров кто-то предложил заняться спиритическим сеансом. Возражений не было. С все еще свежим в памяти впечатлением от манипулируемой Мишей Потаповым «почты духов» во время сеанса со мной и Петей Богачевым, я вместе с другими участниками положил мою руку на блюдце. Организатор сеанса спросил меня, как почетного гостя, кого я хочу вызвать. «Отца!» — ответил я. И в этот момент у меня возник план поставить в тупик возможного манипулятора.

Дело в том, что я никому не говорил о местонахождении мамы. Не потому что я скрывал его, а оттого, что название города все равно никому ничего не говорило. Поэтому никто из присутствующих не мог манипулировать движения блюдца.

Тарелка задрожала. «Папа, это ты?» Стрелка тарелки остановилась на «Да». И вот тогда я и задал мой каверзный вопрос: «Папа, если это ты, скажи мне, где находится мама?»

Блюдечко стало медленно поворачиваться по кругу, и буквы сложились в слово — ЖЕМОНА. Как будто что-то вместе обожгло и оглушило меня. Такого ответа я не ожидал. Сомнение стало испаряться, и я уже в упор спросил: «Папа, кто убил тебя?» Ответ пришел в двух словах, кратких и хлестких, как пистолетные выстрелы. Все более теряя власть над бурлящими во мне чувствами, я задал последний вопрос: «Папа, отомщу ли я за тебя?» Ответ пришел исчерпывающе и призывно: «Отомстишь или сам погибнешь! Но я верю — ваше дело правое!»

Больше вопросов у меня не было, и не в состоянии сдерживать свои чувства, я воскликнул: «Папа, я всегда любил и всегда буду любить тебя!» И опять два пронизывающих все мое существо слова: «Детка моя!»

Нет, никто кроме моего отца и меня не мог знать этих слов. Мой отец был скуп на отцовскую ласку. Но раза два за всю мою мальчишескую жизнь в минуту особой нежности обратился он ко мне со словами «детка моя!»

Внутри меня бушевали волны. Я встал из-за стола и пересел на диван у стены. Я чувствовал себя так, как, вероятно, чувствовал себя Гамлет, когда с ним говорил дух предательски убитого отца.

Галины друзья, однако, не торопились отпускать интересного собеседника, и ему были заданы женщинами еще два вопроса. Первый: «Кого любит Галя?» Спрашиваемый проявил примерную сдержанность и деликатность и отказался от прямого ответа (стрелка на блюдце пошла между буквами). И, наконец, заключительный вопрос: «Кого любит Юра?» Ответ был исчерпывающ и точен: «Жизнь!»

Я думаю, что в этом ответе было выражено очень верное определение существенной черты моего характера не только тогда, но и во все последующие годы, несмотря на разочарования и испытания. Я имею ввиду острое ощущение красоты жизни. Разумеется, не в голливудском толковании развлекательных «шоу» и коммерческих реклам.

С годами мое отношение к происшедшему на спиритическом сеансе стало более сдержанным и критическим. С углублением моего духовного и религиозного опыта мною все более овладевала мысль, что призыв к возмездию не мог прийти ко мне из области Духа, из которой пришла к людям заповедь — «надо любить!»

Все эти из ряда вон выходящие происшествия относились к моим свободным от служебных занятий «выходным» дням. Но также и наши трудовые штабные будни не были лишены драматических судеб на фоне нашей эпохи революций и войн. О некоторых из них я рассказывал выше. Приведу здесь еще один.

В один из таких будничных дней есаул Паначевный вызвал меня в свой кабинет и заговорщически пониженным голосом сообщил: «Никому ничего об этом не говорите. Наши вербовщики обнаружили в группе беженцев ординарца генерала Шкуро времен гражданской войны. Генерал ушел в эмиграцию, а его ординарец остался в Советской России. Завтра мы его представим генералу. Сюрприз для него!»

Вот так штука! Уже пару дней я встречал в лагере невысокого пожилого казака в гражданской заношенной одежде. Он ничего о себе не рассказывал. Видимо, ему приказали молчать вербовщики, чтобы не разгласить тайны.

На другой день около полудня офицеры привели его в кабинет генерала в штабе Казачьего Резерва на Курфюрстендамм. Подняв глаза на вошедшего незнакомого посетителя в штатском, Шкуро спросил его: «Чем могу быть вам полезен?»

Обтрепанный и полуоборванный человек сделал шаг к столу, за которым сидел в черной черкеске с немецкими генеральскими погонами Шкуро. Дрожащим голосом произнес «Чи не узнаешь мене, батько?» Шкуро поднялся, посмотрел в упор и, напрягая память, вспомнил. Выбежал к нему навстречу. Посреди кабинета, с почтительно стоящими у стен офицерами, плакали, обнявшись, старый генерал и его старый ординарец.

Бесшумно и без уставных формальностей офицеры выскользнули из кабинета, тихо прикрыли двери. Генерал и его ординарец остались вдвоем. Им было, что рассказать друг другу.

С самого начала нашей деятельности по охвату и мобилизации казачьих резервов среди эмигрантов, военнопленных, восточных рабочих и гражданских беженцев нам пришлось иметь дело с врагом, к борьбе с которым мы были плохо подготовлены. Я имею в виду советскую агентуру.

В середине октября (вскоре после того, как польские повстанцы в Варшаве сложили оружие) полковник Иноземцев в сопровождении подхорунжего-терца (звание соответствовало немецкому штабс-фельдфебелю) отправился в Варшаву и прилегающие районы. Полк из группы походного атамана Доманова принимал участие в боях против повстанцев. В чем состояла миссия полковника Иноземцева, я не знаю, но, как потом стало известно, полковник уличил подхорунжего в похищении секретных документов с целью передачи их советской разведке. По возвращению в Берлин он был арестован и временно заключен в одной из подвальных комнат нашего лагеря. Держал себя подхорунжий невозмутимо и с достоинством. Его передали немецким властям.

Позже был задержан и также передан немцам казак конвойного взвода, кубанец из ст. Изобильной, в которой в раннем детстве я провел лето в гостях у тети Лиды и дяди Сени. Я не помню, в чем он обвинялся. Скорее всего, в советской пропаганде.

По-видимому, в штабе генерала Шкуро эти два случая вызвали тревогу, и возникла мысль о создании своей контрразведки. Полковник Иноземцев спросил меня, желаю ли я войти в состав, как он выразился, «юридической службы». Целиком в духе моих романтических представлений о достоинстве военного, я вежливо отклонил его предложение доводом, что «я — солдат, а не полицейский».

Мой отказ не был оценен отрицательно. Перед моим отъездом в Италию полковник Иноземцев написал мне самую лучшую рекомендацию на имя начальника 1-го Казачьего Юнкерского Училища генералам. К. Соломахина. С последним я познакомился в ноябре, когда, приехав из Русского Охранного Корпуса в Югославии, он посетил штаб генерала Шкуро и побывал у нас. На его черкеске серебрились немецкие капитанские погоны. Генералы служили в корпусе обер-офицерами, полковники — фельдфебелями и унтер-офицерами. Честолюбие отступало перед чувством долга борьбы против большевиков. «Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена!»

Я далек от желания идеализировать офицеров-эмигрантов. У них было более чем достаточно личных человеческих слабостей. И все-таки! Отдаю честь их благородной памяти.

Естественно, случай с подхорунжим был не единственной попыткой советской разведки проникнуть в оперативные структуры штаба Казачьего Резерва. Уже после войны я получил доказательства подрывной деятельности в нашем штабе трех других советских граждан. Пожалуй, покрупнее, чем неудачливый подхорунжий.

Начну с двух вербовщиков, которые вдвоем разделяли небольшую комнату в здании лагеря. Я не могу сказать, откуда они прибыли к нам и с каким офицером из штаба Шкуро уезжали в вербовочные командировки. Один был среднего роста, брюнет, крепко сколоченный, неразговорчивый и с несколько угрюмым лицом. По фамилии Павлов. Носил немецкие унтер-офицерские погоны. Другой — выше среднего роста, стройный блондин. Его фамилию я забыл. Его погоны армейского юнкера-фельдфебеля (Fahnenjunker-Feldwebel), по-нашему — старший портупей-юнкер, вызвали у меня недоумение: кто же посылает курсантов офицерских школ в часть до окончания курса?

В отличие от скупого на слова Павлова, был он, напротив, весьма словоохотлив, проявил себя при этом недюжинным знатоком по вопросам всемирного масонского заговора. В те времена — распространенная тема. На эту тему он мог говорить часами. И опять меня кольнула недоверчивая мысль: откуда могут быть у этого молодого советского человека столь обширные знания об этом довольно темном предмете? То, что я и мои начитанные сверстники знали о масонах, было почерпнуто из «Войны и мира» Толстого. В его словах мне слышалась фальшь, и его гладкая причесанная речь отдавала актерством. Он казался мне неприятно склизким. Со временем он, наверное, ускользнул бы из моей памяти. Да и сам он не сближался с советскими и старался втереться в доверие к эмигрантам.