Михаило Лалич - Избранное Страница 55

Нам не следует хотя бы навязывать свои мысли другим, но Джидич не может успокоиться. Его бьет лихорадка, он носится в исступлении по всем казармам. Останавливает знакомых, а порой и незнакомых, держит речи, заявляет, что еще не родился тот, кто его заставит взять в руки немецкую винтовку и целовать руки, которые его били. С глазу на глаз люди с ним соглашаются: не сумасшедшие, чтобы спорить. Соглашаются и те, кто записался, чтоб спасти свою шкуру, уверяют, что сделали обманный маневр — им только добраться до первого леска, где можно сбросить форму и перевернуть плащ. Из лагеря Хармаки не желают записываться крагуевчане, учитель из Цогня, Радо Вила, Чебо и еще с десяток. Джидич их постоянно навещает, чтоб укрепить их в принятом решении. Под его влиянием, а может и сами по себе, появились колеблющиеся, одни требуют выписаться, неизменно ссылаясь на болезни, в основном придуманные, другие выдают себя за назаритян, дескать, вера не позволяет им взять в руки оружие.

Чтобы пресечь подрывную работу, является, позвякивая шпорами, долговязый офицер по прозванию Скелет с плетью в руке. И начинает свою речь с угроз: пусть, мол, не воображают, будто он не знает, кто здесь агитирует и мутит воду. Он хлещет при этом плетью по столу и размахивает перчатками, будто собирается их бросить. А коммунистам он покажет, с кем они имеют дело!.. Он терпел их, пока они молчали и работали, но с той минуты, когда национальные части двинутся отсюда освобождать свои дома от бандитов и избавить семьи от репрессий, которые устраивают эти бандиты, у него не будет причины из-за кучки коммунистов-саботажников, которых следует расстрелять, сохранять здесь лагерь. Найдутся другие лагеря, и уж там он их…

Дальше я не слушаю, достаточно посмотреть, как меняются у людей лица. Джидич зябко потирает руки:

— Вот и погорели!

— А разве я тебя принуждал? — взрываюсь я.

— Если бы принуждал, ничего бы не вышло. Не люблю я, чтоб меня принуждали. Сам на это пошел.

— А сейчас раскаиваешься?

— Кто говорит, что раскаиваюсь?.. Кто-то должен платить по счетам, вот и заплачу! Шкурой заплачу, нет у меня денег, а в долгу оставаться не люблю!

Мы выходим во двор. Смеркается. Перед женской тюрьмой печатает по тротуару шаг полевая жандармерия в шлемах. Выводят женщин, в мужской казарме расстреливать больше некого: несколько дней назад всех мужчин увезли в Германию, чтоб освободить место разоруженным итальянцам. Слышится плач — рыдает девушка. Ее вызвали на расстрел, мать упросила жандармов заменить дочь собой: к удивлению, они согласились — не все ли равно, кого расстреливать, главное, чтобы точно было по числу. Мать стоит снаружи под окном и пытается утешить дочь, которая останется жить вместо нее. Ждут только албанку. Она пишет свое прощальное письмо в канцелярии, у открытого окна, на нее сверху падает свет электрической лампочки. Она спокойно макает перо в чернильницу, отряхивает его, чтоб не запачкать руку и платье, и пишет, откидывая левой рукой прядь волос со лба.

VIII

Когда часовые, повернувшись, шагают в разные стороны, а это иногда бывает, возникает свободное от наблюдения пространство, словно какой-то тайный ход, но время его существования неизвестно. Этот ход может довести до свободы или оборваться еще до ограды. Таких пустот больше, чем кажется, неизвестно только, где они находятся, к тому же они неприметны: лишь потом видишь ее, когда уже воспользовался кто-то другой. Я много думаю об этом и даже вижу эту свободу во сне, обретающую женский облик. Глаза изменчивы, то как осеннее небо, то как ясный день, то закроются облачком… Смотрит на меня как на труса, но я знаю, это ее манера завлечь. Потом она отворачивается от меня, идет искать другого.

Часовые почему-то уже заранее на меня злятся. Если есть работа в помещении, в первую голову посылают меня, если нет, не спускают ни на минуту с меня глаз, будто я ценный пакет. Не знаю, на лбу, что ли, у меня написано или кто-то меня предает, только, куда бы я ни пошел, все пути к бегству отрезаны. И всегда-то я был невезучий…

Где меня нет, другим легче: побеги удаются. Каждый второй или третий день кто-нибудь из интернированных благополучно убегает. И не удивительно, у них условия для побега лучше. Еще в Хармаки их шоферы и ремесленники записались вольнонаемными в организацию Тодта или в Баугоф сами. В лагерь они не приходят, держат связь с греками и дают явки желающим. Они заранее договариваются о времени побега, месте встречи, пароле и отзыве, и, таким образом, человек идет без риска попасть в ловушку тагматасафалиаса, в эти паучьи сети. Не будь у них поддержки, некуда было бы им деваться: уж очень навалились на них равноречанские и герцеговинские палочники — стоит остаться одному, бьют смертным боем.

Поскольку не щадят и нашего брата, им вроде бы помочь нам, но они ведут себя, как богачи, у которых просишь милостыню, — выслушают, потешатся и только бросят: «Поищи футболиста Кицоса или корчму на узкой улочке, что спускается по речушке от Зейтинлика к Вардарской площади!» По сути дела, это отговорка. Можно ли так просто разыскивать Кицоса, чтоб тем самым не выдать его с головой? И с корчмой не лучше — туда сворачивает всякий и каждый.

Черного я больше не вижу — он избегает меня. На него напали палочники, он дрался за троих, но их было десять. Пришлось бежать к немцам, и его защитил эсэсовец Карл. После этого Черный записался в добровольцы Недичевской армии. Палочники придумали название своей организации — «Белая рука». Они частенько навещают нас, шумят, провоцируют. Их вожак Доктор всегда впереди, он один без палки. По три раза в день выступает с речами против коммунистов и мусульман. Я замечаю, он постепенно сходит с ума. Вероятно, от тоски. Впрочем, все мы сходим с ума, и всяк на свой манер: но почему он избрал именно такую форму?

На Рацо напали, когда он спал, после чего бедняга проболел дней десять. Гойко тоже отправили в больницу, в ней он останется надолго. Били и заподозренных в создании организации герцеговинцев. Избили и Момо Радевича за то, что пьяный пререкался с ними, и некоторых наших, прикрывшихся под личинами, о которых мы и думать позабыли, не иначе выдал богомолец Раячевич. Наконец застукали и меня.

— Что ты думаешь об этом? — ощетинился на меня Доктор.

— О чем?

— Ты за добровольцев или против?

— Тут думать нечего, — голос мой хрипит и выдает страх и то, что я готовлюсь кусаться.

— Каждый, кто находится здесь, должен об этом думать, — говорит Доктор.

— Я не должен!

— Почему?

День померк в моих глазах. Почему это всегда находится кто-то, чтобы допрашивать меня?.. До каких пор?.. Пусть сию же минуту меня линчуют, пока не собрались любители на это посмотреть! Лиц я больше не распознаю, они слились в серую массу. Знаю только, что это равноречане — унтеры, шпики и стражники, все братья да племянники. Я сдерживаюсь и спокойно отвечаю:

— Когда нужно было выбирать, я выбрал и стал коммунистом! Потому выбирать больше не могу, поздно мне меняться. Останусь на том, что выбрал, пока жив. Не стану записываться!.. Ясно?

— Благородно! — говорит Доктор.

Я решил, это сигнал меня бить. Мои пальцы сжимают в кармане рукоятку ножа: лучше я вспорю кому-нибудь живот, чем позволю спасать себя немцам. Однако замечаю, что им не ясны слова Доктора. Спрашивают, уж не шутка ли это?

— Это характер, — отвечает Доктор совершенно серьезно.

— Клянусь богом, и в самом деле характер, — подхватывает один из его подпевал, натасканный повторять все, что слышит.

— Не то что те, которые записались, чтоб потом нас предать! Им бы выйти с нами за колючую проволоку, а дома всадят нож в спину!

Наконец глубокая мысль Доктора доходит до сознания остальных, и серая каша унтер-офицерских физиономий расплывается в улыбках. Таков фашизм: если вождю придет в голову что-нибудь ляпнуть, для мелкой сошки слова его святы, и они будут их повторять как попугаи. Боюсь только, как бы с наукой воевать не переняли бы наши каким-нибудь образом и это…

В результате этой встречи пошли разговоры о порядочности и характере, как о чем-то ценном. Им понадобились для чего-то такие разговоры в данный момент, а я поверил, что они и в самом деле так думают. Ничего подобного! Они вообще ничего не думают: не привыкли, да и не успевают за бесчинствами.

Джидича не пустили на работы, достаточно, мол, потрудился, и здоровье неважное, пусть отдыхает. А вернувшись вечером, мы узнали, что его переселили в казарму к грекам вместе с некоторыми интернированными. Я пошел к Доктору спросить, порядочно ли это?

— Это немецкие дела, — ответил мне Доктор.

— Откуда немцы о нем знают?

— Кто-то донес, но кто? Либо Вук Стоич, либо еще кто.

— Вы-то, во всяком случае, можете это узнать.