Михаило Лалич - Избранное Страница 56

— Вы-то, во всяком случае, можете это узнать.

— Если узнаю, посчитаюсь с ним за всех.

«Ты сумасшедший, — говорю я себе, — они могут пришить это кому угодно, в том числе и тебе. Стоит только захотеть». И мне становится не по себе: сейчас наш черед. Сначала уберут Вуйо, чтоб не мешал, потом Видо. Меня же они могут переселить без всякого труда.

Мы предприняли все, что было в наших силах. Наточили ножи, да так, чтобы все видели, однако полагаться на них особенно не приходилось — у тех ведь длинные палки; раздобыли железные прутья и прячем под досками; установили ночное дежурство — Вуйо, потом я и на заре Видо. Нас измучили бессонные ночи, дремлем на работах, совсем как картежники. То, что мы делаем, можно назвать игрой, игрой на жизнь и на смерть, только неясно с кем. Дремлем в очереди за похлебкой, дремлем у ворот в ожидании машин. Стою и вижу сон, будто иду вброд через лужу, скользко, я боюсь упасть, кто-то протягивает мне дуло винтовки. Гляжу на него, а он похож на Ненада Тайовича и в то же время почему-то на Билюрича. «Вот уж не знал, что они так похожи друг на друга, — говорю я себе, — то ли потому, что двоюродные братья по матерям, то ли потому, что матери умерли в один день?..»

Меня будит Вуйо. Тупорылый грузовик, захваченный у итальянцев, везет нас по шоссе мимо Асвестхори в гору на окраину Салоник. Об этом шоссе я не знал. А Вуйо побывал наверху уже дважды. Там то ли какой-то рудник, то ли добывают мрамор. Строят караульное помещение.

Залив остался на западе и сверху кажется мелкой серой лужей. Олимп исчез в мутной дымке. В глубоких оврагах лежат пасмы горного тумана. Проехали мимо санатория с развешанным на веревках выстиранным бельем и поднялись к перевалу на плато с голыми скалами. Караулка уже построена, нас же привезли заровнять двор. Раздали лопаты, кирки. Чтоб отличить меня особо, начальник караула протягивает мне вперед рукояткой метлу, совсем как Миня Билюрич во сне винтовку. Мне кажется, он каким-то образом узнал, что мне снилось, и теперь издевается. Я смотрю на него с бешенством, а он говорит, что это нетрудно, надо только подмести в комнатах. Я вхожу за ним в помещение. В прихожей стоят четыре винтовки. Хочу о них не думать, но не могу.

Отворяю окна, засучиваю рукава, плюю в ладони и поднимаю пыль. Ломаю голову, как бы его отвлечь, но ничего придумать не могу, а перед глазами винтовки. Тогда я начинаю тянуть, в надежде, что кто-нибудь его позовет и я на мгновение останусь один. Наконец тянуть больше нельзя. Я кое-как прибрал в комнате с двумя двухъярусными кроватями и в двух комнатах с кроватью в каждой, потом в небольшой лаборатории со столиками, шкафами и образцами камней. Освободившись от метлы, я чувствую облегчение. Иду к Вуйо поправлять опорную стену у тропы. Глубокая водомоина со множеством рукавов проходит совсем близко. Достаточно часовому повернуться спиной, и он нас больше не увидит, но он поворачиваться не хочет: мы двое для него важней всех прочих. Нам на помощь идет туман, он катится с перевала прямо вниз по водомоине. Он все ближе. Мы делаем вид, будто ничего не замечаем, и старательно укладываем камни, точно строим церковь. И вдруг вырывается ругательство: ветер отгоняет туман, проглядывает солнце.

IX

На большом строительстве Баугофа, где всегда работали от зари до зари, — нечего делать! Должны прибыть вагоны, не то привезти, не то отвезти какой-то материал. Что-то задержало, а поскольку их ждут с минуты на минуту, нам находят мелкие работы, чтоб прошло время, либо предоставляют заниматься чем угодно, то есть играть в кости. Такое случается все чаще: не доставляют, чего ждут, не делается, что запланировано, то перегружена или испорчена железная дорога, где-то подорваны мост или туннель. Диверсия, партизаны, бомбардировки: всегда, прежде чем попасть в железный лом, машина барахлит. На рабочих площадках и того хуже. Наш брат, верней, наш невольничий рынок становится лишним. Скелет не врал, когда говорил об этом. С самого начала было задумано нелепо: создали его, чтоб иметь резервуар с рабочей силой в случае высадки союзников на Балканах, а поскольку она не состоялась, лагерь не нужен.

Четников отпустят к Недичу — кормить и караулить их невыгодно, — нас же, не желающих идти в добровольцы, бросят в тюрьму к грекам как материал для очередных расстрелов, если до того не увезут к черту на рога в Германию.

В Баугофе деревья не растут, туда завозят сухой лес, когда он уж не пахнет. Листья же сюда занес через проволоку ветер, сорвав с берез, орешника и тополей, чтобы чуть приукрасить такие безобразные под сереньким небом землю, железнодорожные насыпи и дорожки. Листья покрыли кучи железного лома, позолотили, вместо солнца, закопченные, обгорелые бревна, вытащенные из развалин, обломки досок и кучи цемента под толем, усыпали все дорожки. Они шелестят в траве под ногами и стряхивают с нее росу. В старом бассейне, где собралась серебристая дождевая вода, они медленно кружат по краям. Я смотрю и переношусь в далекое детство…

Осень повсюду, куда ни глянь. Сейчас везде такие лужи, а в Павломеле становится все больше опавших листьев, которые медленно в них тонут. Ничто не в силах вытащить их, заставить еще раз затрепетать в воздухе, чтобы луч солнца согрел их мертвые ребрышки. Чувствуется тлетворный дух. Он почти неощутим, но овевает меня постепенно, опьяняя миролюбивыми воспоминаниями: все могло быть и хуже.

Подходит Видо и взволнованно сообщает, видел, как интернированные готовятся бежать.

— Может, возьмут и нас? — и указывает на штабель досок, дескать, они там.

Я застаю их, когда они режут проволоку. Вздрогнув, сердито смотрят на меня. Один меня узнает и, чтобы сгладить гнев, улыбается.

— Можно с вами?

— Можешь. Пожалуйста. Где твоя торба?

— Я не один. Нас трое.

— Три плюс два — пять, а явка принимает не больше трех. Нет у них укрытия, идут облавы.

— Пусть сами выберут одного, — говорит его напарник.

— Правильно, давай того, кому нужно до зарезу.

— Кого припекает, — добавляет напарник.

Вуйо думает, что припекает меня, а я считаю, что припекает в равной мере нас всех. Кроме того, мне стыдно оставлять Видо ни с чем, человек старался, а его не берут. И я предлагаю идти ему. Нас мучает чувство товарищества, и Видо жертвенно отказывается. Разговор затягивается.

— Ушли, — говорит Видо и толкает меня. — Скорей!

— Иду, но вернусь! — обещаю я.

— Зачем возвращаться? — возмущается Вуйо.

— За вами. Только разведаю местность и налажу связь, чтобы потом вместе. Будет и на нашей улице праздник!

— А если не будет?

— Не будет, то пусть будет, как будет.

Я пролезаю через проволоку. Шип царапает мне шею. Размазав по ладоням кровь — кровь должна закалять, — бегу пригнувшись вдоль высокой кукурузы и стелющейся по земле ботвы тыкв. В ушах шумит, словно за мной бегут, догоняют, дышат в затылок. Переползаю через ограду, потом через вторую: перескакивать нельзя, могут заметить. Пробегаю мимо пустого дома, выпрямляюсь и оглядываюсь — за мной никого.

На улицу я выхожу через калитку, будто местный житель. Те двое далеко впереди, идут спокойно, размахивая торбами, и словно не торопятся. Я нагоняю их, они пошучивают. Нельзя сказать, чтоб шутки были соленые, но смеются они от всей души, будто ничего остроумней не слышали. Скалю зубы и я, скорее за компанию, хотя мне кажется, слыхать издалека, что смех деланный. На душе становится легче, когда сворачиваем в боковую улочку. «Это свобода, — думаю я, — когда тебе вздумается, ты можешь свернуть в боковую улочку и шагать как ни в чем не бывало…»

Мы проходим мимо мастерских, и нас провожают ремесленники с негромким или молчаливым одобрением. Подмастерья в грязных фартуках выбегают на разведку к перекресткам. Машут руками, что опасного нет: «Сюда, сюда, серви!»

В сущности, это не бегство, а прогулка. С Вардарской площади несется шум, она осталась справа.

Ребята бегут за нами, кричат: «Серви, серви!» — и показывают, чтобы мы поскорей прятались. К Павломеле проехал немецкий разъезд. Идем дальше. Над нами Зейтинлик, узнаю его по кипарисам, узнаю и улочку, бывшее русло реки, сейчас окаймленную двумя рядами лачуг, узнаю и корчму, подпертую бревнами, чтоб не свалилась. Перед ней мы останавливаемся.

— Решился-таки? — спрашивает один.

— Дальше не пойду. Вернусь и приведу своих.

— Прежде подумай как следует. В любой день не убежишь, а лагерь прикроют, чуть только отправят тех в Сербию.

— Знаю, но я дал слово.

— Слово, хе-хе! Я не вернулся бы ни за какие деньги! — замечает другой.

Мы входим в корчму. В отдельном кабинете, в клубах табачного дыма, жмем руки грекам. На трех языках мы кое-как объясняемся, что завтра-послезавтра — аврио-метаврио — я прибуду с двумя друзьями. Потом я поворачиваюсь и ухожу, верней топчусь на месте — накурено так, что не могу отыскать дверь. Меня выводят, но и на улице мне не лучше. Озираюсь по сторонам, может, кто скажет «Оставайся!»? Все молчат. Хорошо еще, что уступают дорогу, иначе свалился бы с ног. Мальчишки кричат, чтобы я прятался, но до моего сознания доходит это слишком поздно. С пением проходят немцы, если бы они знали, что их ждет, наверно бы, плакали. Прошли и не оглянулись. Словно в тумане вижу, как подмастерья провожают меня взглядами и словно спрашивают: «Куда ты?»