Николай Тимофеев - Трагедия казачества. Война и судьбы-4 Страница 56

В отличие от скупого на слова Павлова, был он, напротив, весьма словоохотлив, проявил себя при этом недюжинным знатоком по вопросам всемирного масонского заговора. В те времена — распространенная тема. На эту тему он мог говорить часами. И опять меня кольнула недоверчивая мысль: откуда могут быть у этого молодого советского человека столь обширные знания об этом довольно темном предмете? То, что я и мои начитанные сверстники знали о масонах, было почерпнуто из «Войны и мира» Толстого. В его словах мне слышалась фальшь, и его гладкая причесанная речь отдавала актерством. Он казался мне неприятно склизким. Со временем он, наверное, ускользнул бы из моей памяти. Да и сам он не сближался с советскими и старался втереться в доверие к эмигрантам.

Забыть мне его, однако, не довелось. Случай, всегда насмехающийся над законом вероятности (сколько у меня было в жизни таких невероятных встреч!), свел нас опять осенью 1945 г. в британской зоне Австрии.

С конца лета я проживал с мамой в Ди-Пи лагере Капфенберг, в Штирии, куда нас перевели из недоброй памяти лагеря Пеггетц, превращенного англичанами после лиенцевского побоища 1-го июня 1945 г. в лагерь югословенских беженцев (его обитателями стали главным образом эмигранты из Югославии и советские граждане, записавшиеся таковыми). В сентябре мне представилась возможность поступить в университет в г. Граце. По экономическим ресурсам и природным богатствам Австрия не могла равняться ни с капиталистическими США, ни с социалистическим Советским Союзом, и всю страну можно было пересечь скорым поездом из одного конца в другой менее чем за сутки (при условии, разумеется, что поезд не задерживался в пути и шел без запозданий). Но высшее образование в ней было бесплатным и доступным для всех, независимо от чековой книжки или социального происхождения. Требовалось лишь представить аттестат об окончании гимназии. Такого аттестата у меня не было. Свидетельство об окончании средней школы в Харькове пропало вместе с остальными нашими вещами в день палкования казачьих беженцев британскими солдатами. Было не до вещей и не до аттестатов.

Тем не менее, я записался вольнослушателем на курсы по химии, высшей математике и философии. Студенты-иностранцы были помещены в общежитие в большом доме на Кеплерштрассе. В другой половине дома жили беженцы, судетекие немцы, изгнанные в ходе «этнической чистки» с насиженных мест чехами.

В нашей комнате на втором этаже поместилось шестеро русских, бывших советских граждан-казаков и власовцев. Разумеется, официально мы числились бесподданными русскими эмигрантами из Югославии или Польши. Народ был боевой. «Прошли Крым, и Рим, и медные трубы».

Однажды вечером мы разговорились «о делах не столь давно минувших дней» (позволяю себе вольность со строкой Пушкина). Я растянулся на верхнем этаже барачно-казарменной кровати и разглагольствовал о славном казачестве. Вдруг громкий и знакомый тенористый голос прозвучал у моего уха: «А, казаки… Это интересно… Говорите, говорите!»

Я повернул голову и онемел от неожиданности. На меня смотрели глаза несимпатичного мне «юнкера-фельдфебеля» из Берлина, специалиста по масонским делам. Также и теперь он был не один. Позади него стоял человек — квадратная глыба в темном пиджаке с грубым выражением лица, русские слова он произносил с галицким выговором.

«Ты как попал сюда?» — выдохнул я.

«Да вот как…» — запнувшись поначалу, проговорил он. Заметно было, что он растерялся и пытался на ходу разобраться в обстановке. И вдруг он затараторил неудержимо: «Ты помнишь хорунжего Кречинского?» (Я не уверен, что восстанавливаю фамилию точно. Твердо помню, что она начиналась на «К» и кончалась на «ский». Может быть даже, что и Крыжановский. Кубанец и эмигрант из Франции, он не смущался своим скромным чином и часто сам над собой подшучивал, утверждая, что чин хорунжего его молодит). «Такой хам… Я застрелил его в гостинице в Будапеште… А потом, понимаешь, выхожу на улицу, а по ней марширует взвод. И кто же во главе его? Павлов… Старший лейтенант!»

Видимо, он зарвался и стал говорить лишнее. Его спутник грубо дернул его за плечо: «Хватит! Пишлы!» — и вывел его из комнаты. Один из товарищей по комнате, занимавший нижний этаж кровати, поднялся и вышел вслед за ними.

Я попробовал осмыслить и привести в порядок услышанное. Каким образом Павлов, он и хорунжий Кречинский могли оказаться в Будапеште? Я уехал из Берлина в конце декабря, перед самым Рождеством. В эти дни все названные лица были в Берлине. Но уже в первых числах декабря началось большое наступление советских войск на Будапешт, и к середине декабря он был полностью окружен. В первой половине февраля 1945 г. Будапешт пал.

Вне всякого сомнения, ни в декабре, ни в январе никто из штаба Шкуро не мог быть командирован в Будапешт. Попасть туда они могли только после февраля. Может быть, в результате их выдачи большевикам после капитуляции Германии.

В таком случае, все становилось на место, включая и назначение Павлова командиром взвода. Он ведь не был «изменником родины», если предположить, что он и его напарник исполняли в тылу врага задания советской разведки. Находило объяснение и убийство хорунжего Кречинского. В гостинице, по всей вероятности, был расположен штаб военной разведки или СМЕРШа, куда и был доставлен хорунжий. Особенного интереса он, по-видимому, не представлял, и его на месте прикончил его бывший подчиненный, тем самым еще раз наглядно доказав своему подлинному начальству свой советский патриотизм.

Тут же по ассоциации всплыл в памяти есаул Кантемир, с которым «его величество случай» свел меня еще до этой встречи, незадолго до переезда в Капфенберг, в лагере Пеггетц, где я проживал, тогда как рожденный в сербском городе Ужице сын русских эмигрантов… Кантемир ведь тоже после его выдачи советам вернулся в Австрию из Будапешта… О Кантемире — в конце очерка.

К концу моих размышлений в комнату возвратился товарищ по комнате, коротко бросил: «Ушли… Я навел справки у соседей по коридору. Те двое были и у них… Справлялись, есть ли в общежитии русские… Пара с деньгами… Советские шпионы!» Больше мы их не видели.

Сегодня, бросая взгляд в минувшие военные годы, удивляешься, как мало проблема советской агентуры, которая, разумеется, была очень реальной, беспокоила нас. Казаки были крепко спаянный боевым содружеством и ненавистью к большевизму народ, и врагу трудно было втереться в доверие. Даже в лагерях военнопленных казаки сохраняли в большей степени, чем пленные из неказачьих областей, иммунитет против подпольной советской пропаганды.

Задача разоблачения происков советских спецслужб встала во весь рост после окончания войны в беженских лагерях. Антисоветские организации, в частности НТС, сумели найти эффективные средства противодействия советскому проникновению в ряды политически активной русской эмиграции. Скажу, не хвалясь, ходу этой братии мы не давали. А попадались среди нее и настоящие профессионалы.

У меня нет никаких данных о возможном проникновении агентов западных спецслужб в оперативные структуры Штаба Казачьего Резерва, если нашей деятельностью они вообще в это время серьезно интересовались. Здесь я хочу только вкратце упомянуть историю казачьего офицера, первого встреченного мною эмигранта-дальневосточника. Вспоминаю его в этом месте не потому, что я подозреваю в нем агента британского Интеллидженс Сервис. Для такого предположения у меня нет абсолютно никаких оснований. Но, может быть, его история поможет пролить некоторый свет на одно загадочное обстоятельство, связанное с выдачей казаков в Лиенце.

Фамилия его была, кажется, Степанов (память может меня обмануть, и голову на отрез я не даю). После окончания гражданской войны он ушел в Китай и продолжительное время служил офицером в полиции международного сеттльмента в Шанхае, в которой руководящая роль принадлежала англичанам.

О своей службе он рассказывал много интересного. Одним из преимуществ ее были отпуска. Раз в год полагался месяц оплачиваемого отпуска. После пяти или шести лет службы (точно не помню) давался полугодичный отпуск с правом кругосветного путешествия. Жить было можно. Во время месячных отпусков Степанов часто посещал Японию. Страна ему нравилась, но он отдавал предпочтение китайскому народному характеру.

После ликвидации японцами международного сеттльмента в Шанхае Степанов перебрался в 1936 г. в Европу. Я не помню, в какой стране он обосновался. Очень возможно, что во Франции. Французы ведь тоже входили в состав администрации международного сеттльмента. Осенью 1944 г. он отозвался на призыв генерала Шкуро и вместе с женой и дочерью обосновался в нашем лагере. Ходил он в штатском, ожидал назначения в Казачий Стан и утверждения в офицерском звании.

После моего отъезда в Италию я с ним более не встречался. Тем не менее, до меня дошло, что во время пребывания штаба походного атамана в Лиенце Степанов фактически исполнял функции офицера связи между казачьим и британским штабами. Годы, проведенные им в британской полиции в Шанхае, сослужили ему хорошую службу. Англичане считали его своим и большевикам не выдали. Его дальнейшая судьба мне неизвестна.