Стефан Гейм - «Крестоносцы» войны Страница 56

Трой протянул палец к поясной пряжке Ковалева.

— Советская! — сказал Ковалев. — Советская морская пехота! — Он показал Трою серп и молот.

Трауб объяснил:

— Это все, что у него осталось от своего обмундирования — тельник и пряжка. Даже немцы не смогли их отнять.

Трой задумчиво подал Ковалеву кружку кофе.

— Трауб! Скажите, что мы его обмундируем с ног до головы. У нас тут целый склад германского военного флота, прекрасные вещи — брюки, кители и все прочее.

Ковалев, с упрямым огоньком в глазах, сказал что-то Трою.

— Он хочет воевать, — перевел Трауб.

Трой, сдержав улыбку, велел Траубу объяснить, что Ковалева и его спутников отправят в Верден, и там другие американцы решат, что ему делать дальше.

— Воевать? — сказал Ковалев.

— Да, да.

— А теперь, Трауб, скажите ему, что винтовки все-таки нужно сдать. Нельзя терпеть такое в нашем тылу.

Трауб попытался разъяснить его слова Ковалеву.

— Воевать? — спросил тот снова и развел руками в знак того, что уже совсем ничего не понимает.

Трой в глубине души соглашался с логикой русского. Но отобрать винтовки он был обязан.

2

Иетс и Бинг шли по двору лагеря для перемещенных лиц в Вердене. Иетс застегнул воротник шинели. Потом он поглядел на небо, по которому сильный ветер гнал рваные, грязно-серые тучи.

— Видно, сегодня так и не прояснится.

— Видно, что так, — сказал Бинг и заговорил о другом. — Вы добились от администрации молока?

— Нет.

— Почему?

Иетс досадливо вздохнул. Он пытался уже в третий раз, и все напрасно.

— Официально здесь распоряжаются французы, они говорят, что у них нет молока. Тогда я пошел к майору Хеффернану, а Хеффернан говорит, что пробовал достать молочный порошок на наших складах, но ему не дали, потому что лагерь французский.

Бинг ничего не сказал. Он стал пробираться между двумя глубокими лужами, поскользнулся и выругался. Двор был немощеный. В свое время, когда в окружавших его одноэтажных казармах размещались французские войска, землю накрепко утрамбовали тысячи солдатских ног: здесь часами маршировали взад и вперед, делали равнение направо и налево, проходили обучение по отделениям и повзводно. Но то было давно. Армия, утоптавшая этот двор, была побеждена и разбита. Солнце и непогода много потрудились над казармами — продырявили крыши, изрезали трещинами стены, разбили окна А теперь шел дождь, шел уже много дней — унылый осенний дождь Восточной Франции, что затягивает и небо, и душу безысходной тоской.

Над единственным крепким каменным зданием, где помещалась администрация лагеря, уныло свисали вниз намокшие флаги — французский, американский и английский, — лишь изредка при порывах ветра взлетая и хлопая о флагштоки. Среди огромных луж, поверхность которых непрестанно рябилась от новых капель дождя, кучками бродили мужчины и женщины, иногда с детьми, втянув голову в плечи, подняв воротники жиденьких курток, засунув руки в карманы поношенных пальто и брюк.

— Ну, знаете, лейтенант, — сказал Бинг, — если это свобода, — немногого она стоит.

— А по-вашему, как, отпустить их на все четыре стороны? — огрызнулся Иетс. — Их нужно разбить на группы, проверить, организовать…

— Но как они живут!

— А как они, по-вашему, жили до сих пор?

— Тем более! — упорствовал Бинг.

Иетс вспылил:

— Да замолчите вы, черт вас возьми! Я же делаю, что могу.

— Да, сэр, наверно, так, — согласился Бинг. Бинг видел, как именно Иетс «делает, что может» — набирает полные карманы конфет и раздает их детям, выбирая самых худых.

Иетс уже в течение двух дней опрашивал обитателей лагеря, количество которых все время росло, и убедился, что бьется головой об очень мягкую, эластичную стену. Майор Хеффернан, состоящий при администрации лагеря для связи с американской армией, сыпал обещаниями, французское начальство тоже, все выражали желание помочь, и все объясняли, почему это не в их силах. Каждый день, перед тем как идти завтракать, Иетс надоедал кому-нибудь из администрации и уходил, облегчив свою совесть ровно настолько, чтобы еда не стала ему поперек горла. И каждый раз, как он снова оказывался в лагере среди перемещенных, ему становилось тошно от одной мысли о съеденном завтраке.

Официально в задачу Иетса и Бинга входило опросить возможно больше перемещенных лиц, чтобы собрать данные об их взглядах, настроениях и моральном состоянии. В Вердене отдел впервые столкнулся с этим порождением гитлеровской Европы. Миллионы людей еще томились в рабстве за линией фронта и по всей Германии.

Иетс старался ничего не чувствовать, — время военное, ему поручена определенная работа. Но перед глазами у него были дети со старческими лицами и вздутыми животами, дети, которые, вместо того чтобы шумно резвиться, разыскивали что-то в грязи двора или жались у кухонного навеса, раскрыв рот и вдыхая запах кипящей капусты. Были старики и старухи с детскими лицами и черными от грязи морщинами на шее и на лбу, норовившие потянуть его за рукав, обдавая его кислым запахом заплесневелой одежды и немытого тела. Были женщины, либо худые как скелеты, либо распухшие от картошки, почти все босые, с черными, сломанными ногтями на пальцах ног, месивших жидкую грязь. Были заросшие, голодные мужчины, смотревшие на него со смешанным выражением надежды и недоверия, одни — вконец запуганные, другие — несмотря ни на что, сохранившие собственное достоинство.

— Когда-то у них был родной дом, — сказал Бинг, готовый снова пуститься в рассуждения о необходимости принять меры.

— Это было давно, — сказал Иетс. — Мы имеем дело с совершенно новым явлением. Поймите, сейчас появляется новый сорт людей — люди бараков. Немцы забрали их, поселили в бараках и заставили работать, сведя их существование к минимуму — немножко сна, миска супа и работа, сколько хватит сил. Мы хоть не заставляем их работать. Ругайте немцев, если непременно хотите кого-то ругать, а нам дайте хоть немного разобраться.

Иетс замолчал, с удивлением заметив, что говорит Бингу примерно то же, что сам слышал от Хеффернана.

— «Разобраться»! — передразнил Бинг.

— А как же? Кто мог знать, что их будет так много?

— Ну, хорошо, — сказал Бинг. — Мы делаем, что можем. Импровизируем. Но ведь это только начало. Что мы предпримем, когда у нас на руках будут не тысячи, а миллионы этих перемещенных лиц? А как быть с немцами?… Разве мы не знали, что представляет собой Европа?

Иетс ухватился за слово «импровизируем».

— Импровизировать — это наша специальность, — сказал он. — Американская изобретательность. Вы не родились в Америке, поэтому, наверно, не чувствуете этого. А мы экспромтом освоили целый материк.

Бинг не ответил. Он мог бы возразить, что здесь нельзя провести параллель с наступлением американцев на прерии и леса Дикого Запада. Что немцы, снимая этих людей с места, действовали по плану, а следовательно, для того чтобы исправить зло, сделанное немцами, и, может быть, создать что-нибудь получше, тоже нужен план. Он не ответил потому, что Иетс в сердцах исключил его из числа американцев и лишил права говорить от их имени; выходило, что Бинг не способен проникнуться пресловутым духом пионеров, якобы помогающим американцам находить готовые рецепты для всего человечества.

Испанец Мануэль говорил по-английски медленно, но почти без ошибок. Речь его часто прерывалась глухим, свистящим кашлем, и он сплевывал в синий платок, который держал в руке. Рука, несмотря на смуглую кожу, казалась почти прозрачной.

— Нас осталось очень мало, — сказал он. — Мы солдаты. Мы сражались на Хараме, в Каталонии, в Пиренеях. Каковы ваши планы в отношении нас?

Иетс посмотрел на его иссохшее тело, на ввалившиеся глаза.

— Я не знаю. Не знаю, есть ли вообще какие-либо планы. Вы теперь находитесь в свободной Франции, этот лагерь французский, может быть, французы уже что-нибудь решили. Я у них спрошу.

— Нет, не решили, — сказал Мануэль спокойно. — К тому же мы им не верим. Они нас предали, выдали нас немцам, — вы знаете, что на Хараме мы несколько недель сдерживали атаки немцев?

— Прошлое едва ли вам поможет, — отвечал Иетс. — Сейчас нужно считаться с настоящим, с новой обстановкой.

— Но мы так и делаем, — сказал Мануэль и закашлялся. — Простите. Раньше у меня было прекрасное здоровье, я был капитаном испанского торгового корабля. Я не о себе забочусь, я-то скоро умру, а вот другие. Им некуда деваться. Когда вы выиграете войну, все уедут к себе на родину, а мы этого не можем.

Это был конченый человек, он ничего не требовал. Но вся его фигура, когда он сидел перед Иетсом на перевернутом ящике, в изорванной, засаленной куртке и связанных бечевкой башмаках, казалась живым упреком.

— Чего вы хотите? — спросил Иетс.