В ста километрах от Кабула - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 56

Прижав ладонь к губам, Есенков попытался справиться с собою, но и эта попытка не удалась, хотя в следующий миг на смену боли, недоумению, неверию вновь пришло спокойствие, и было оно каким-то новым – злым, расчетливым – это было, наверное, то самое состояние, которое возникает у всякого бывалого солдата перед тяжелым боем. Возникает порою из мути, из бешенства, из рвоты, – невесть еще из чего, подминает под себя, высасывает из оболочки человека, из его непрочной шкурки все слабое, слезное, сомневающееся, оставляя только то, что нужно для войны и боя.

– Ну ладно, ну ладно, – прошептал Есенков, бросил на Линева прощальный взгляд, осознавая окончательно, что Володе ничем уже не помочь, – счет мы сравняем, Володя, за тебя обязательно сравняем.

На толстый негнущийся кусок проволоки, валявшийся под ногами, он снова насадил панаму, высунул ее из-за глиняной стенки – в тот же миг, отзываясь на движение Есенкова, щелкнул, раскалываясь на несколько частей, сухой воздух, пуля аккуратно, почти невесомо проткнула верх панамы, со шмелиным жужжанием ушла в угол дувала, ударилась в камень, отрикошетила, в ту же секунду одна из овец, заблеяв жалобно, попыталась по-собачьи поджать под себя ногу, затем попробовала опереться на нее – узкая изящная нога подломилась, и овца снова жалобно, как-то слезно закричала. Пуля перебила ей кость. Пока стрелок передергивал затвор, Есенков высунулся, дал из автомата очередь по крыше, но не достал. Надо бы ближе, ближе, но как подобраться к стрелку ближе? Загвоздка!

– Все равно ты от меня не скроешься, не уйдешь, сволочь! – пробормотал Есенков. – Где же Спирин с гранатометом, где Спирин?

С крыши вновь ударил выстрел. Пуля со смачным чавканьем пробила глиняную плоть дувала – звук был мокрым, будто свинец шлепнулся в грязь, – скользнула вниз, в основание стенки и увязла в земле. После автоматной очереди стрелок будет держать на мушке только Есенкова – значит очередь он посчитал опасной, а дувал, где находятся ребята, для стрелка менее опасен, чем Есенков. Ну а если по правде, то стрелку ни Есенков не опасен, ни ребята. Опасен только гранатомет, который что хочешь снесет с крыши, будто сор, не только душмана. Где же Спирин, где Спирин? Есенков злился на Спирина и одновременно тревожился за него: а вдруг действительно они не учуяли бородатого духа, поменявшего обычную земную плоть на бестелесную, дух бесшумно сгреб Спирина и уволок за дувал? Кто за Спирина ответит? Конечно же, старший. По фамилии Есенков.

– Что делать, что придумать? – Есенков погрыз ноготь, потом скусил заусенец – сделал это машинально, не контролируя себя: внимание его было сосредоточено на стрелке и полой тревожной тишине.

Приподнялся на носках и, прикрываясь углом дома, снова оглядел пустую жаркую улицу. От земли поднимался сизый кудрявый парок, струился невесомо и легко, словно бы шел от догорающего костра. Верно ведь – земля здешняя походит на кострище – место, где разводят огонь, обжигает, выедает ноздри, глаза, будто дымом – пыль, поднимающаяся на дорогах, хуже и ядовитее дыма. Есенков зажато вздохнул – как не походит она на ласковую землю его родины. А что может быть нежнее и добрее своей земли? Если только другая земля, что тоже своя? Ему показалось, что Линев жив – вроде бы донесся глухой стон. Показалось или он услышал стон наяву? «Пинцет» точно убит: пуля перемешала Крыгину мозги, кровь, кости, будто мутовкой, голова у него вспухла от пробоя, а вот земляк… Хоть и лежал он, как убитый, но, может быть, все-таки жив? Есенков напрягся, всматриваясь в Линева, – глазам сделалось больно, пространство зарябило, земля покрылась кровянистым крапом, крап размазался, пошел мокрыми радужными разводами. Есенков стер слезы с глаз.

Мертв Линев. Что скажет Есенков родителям Линева, когда вернется домой, как посмотрит им в глаза? Ведь Володя был единственным у них, больше никого у Линевых, только двое в семье и осталось – старик и старуха. Как они будут жить дальше без сына? Уж лучше самому в таких случаях лежать в пыли, облепленным мухами, задрав подбородок и безжизненно раскинув руки в стороны. Радужные разводы перед глазами исчезли, земля очистилась от крапа. С крыши снова грохнул выстрел, пуля срезала с гребня дувала глиняную нашлепку, взбила фонтан. Есенков даже не шевельнулся – пусть бородатый стрелок бьет, сколько хочет, и пусть бьет именно по этому дувалу, а не, по тому, где застряли ребята.

– Давай, сволота, давай, – пробормотал Есенков.

Через несколько секунд выстрел снова ударил. Нет, стрелок теперь не оставит Есенкова в покое, будет бить и бить раз за разом вышелушивать из стенки глину. Робкая, чуть приметная улыбка скользнула у него по лицу.

Опять ударил выстрел, пуля с хрустом врубилась в дувал, вывернула из стенки камень.

У пули каждый раз бывает разный звук, все зависит от того, что попадает под клюв.

– Давай, давай, дух, пали, пали! Глядишь, в копеечку попадешь, – пробормотал Есенков, лицо его чуть отмякло – он теперь знал, что будет делать. На дедовский манер приложив руку к уху, послушал небо: не идут ли вертушки? Вертолетов не было – ничего не слышно. – Пали, выплевывай боеприпасы!

Он неожиданно понял, что прошлое его, все прожитое ранее – двадцать лет, оставшиеся позади, – это так себе, трепыхание по жизни, веселая возня перед теми страдными минутами, сквозь которые он сейчас пытается пройти – собственно, ради этих минут он и прожил двадцать лет. Только вот какая штука – именно в эти страшные минуты он вспоминает безмятежное прошлое – очень уж безмятежное, совершенно лишенное темных красок, легкое, вспоминает свой маленький городок, долгие летние закаты, танцы и Люду Гирькову, при упоминании о которой у него щиплет сердце, как перед боем, в те самые опасные минуты, сопровождаемые непонятной опасной тишью.

За спиной, по ту сторону пространства, отделенного домом, опять раскололся воздух – бородатый снайпер был верен себе, стрелял теперь методично, раз за разом, без выбора, пуля тонко, по-скворчиному свистнув, вонзилась в стену сантиметрах в шестидесяти от Есенкова, утонула в плоти, – дальнейшее движение ее не было слышным.

Есенков вновь подумал о гранатомете, лицо у него сделалось твердым и тяжелым, губы сжались: был бы Спирин со своим самоваром – душок давно бы прекратил стрельбу, и Володя Линев не лежал бы сейчас в пыли.