Вадим Очеретин - Я твой, Родина Страница 57

— Ну, а что генерал сказал? — Николай ловил каждое слово Юрия.

— Генерал говорит: «Больше, чем сотня». И смеется.

— Вся страна! — воскликнул Николай.

— Ну, конечно!

— Верно сказано. Но и это не самое главное. Самое, самое главное на войне то, что и во всей жизни. Надо во всей жизни вперед идти. И не так, чтоб тебя за уши тянули, а самому стремиться. Точно?

— Ты что-то туманно выражаешься.

— Тума-анно? Ничего не туманно. Есть люди двух сортов. Одни идут вперед, таких большинство, и с ними надо шагать. А других — ведут…

— Все идут. Только с разной скоростью.

— Не-ет. Все мы должны быстро идти, все должны водителями быть: мы вон пол-Европы против фашизма повели. А у нас у самих есть еще такие, которых надо за ручку вести. Они ко всему безразличные, пассивные. Да, да. Им — была бы сила, которая их потянет. А самим — все равно, что сегодня победить — что через год, что идти к коммунизму — что на месте стоять. Им — что есть, то и ладно.

Капитан Фомин прислушался к разговору.

— Что это вы там о коммунизме?

— Ну, а как же? Война закончится — что делать станем? Ведь не пировать же до скончания века. Скажите, Иван Федосеевич, — что важнее: силу народа в себе чувствовать, или вперед идти в первых рядах?

— Нельзя так ставить вопрос, — сказал Юрий горячо. — «Или», «или» — это неверно.

— Если силу Родины в себе не чувствуешь, вперед не пройдешь, — заметил Фомин.

— Да. А если чувствуешь, то не будешь сиднем сидеть, — добавил Николай.

— Тоже верно. — Иван Федосеевич одобрительно закивал ему и перевел ласковый взгляд на Юрия. — Если учесть, что первое — для нас само собой разумеется, то, конечно, силу эту надо использовать с толком на большие дела. Плохо, если у человека есть сильный голос, а он не будет в строю запевалой. Правильно?

Юрий, подняв голову, смотрел Ивану Федосеевичу прямо в глаза.

— Конечно, правильно.

— Да. А ты, Николай, еще не поздравил Юрия.

— С чем?

— Подал заявление в партию. Скоро на собрании разбирать будем — достоин ли быть кандидатом.

— Юрка! Поздравляю.

Николай набросился на него опять с объятиями и повалил на диван.

Вошел майор Никонов, за ним показался комбриг.

— Все еще не наобнимались? Вот два друга — пурга да вьюга.

Старшие офицеры уже были в комбинезонах. Движения полковника стали более резкими и отрывистыми. Юрий и Николай встали, как по команде «смирно», и одновременно, не сговариваясь, спросили:

— Разрешите идти по машинам?

— Нет, подождите. — Полковник всех пригласил к столу. — Садитесь. Получен приказ двигаться на исходную. Я, товарищи, собирал вас вот зачем. Сегодня мой день рождения. Хотел посидеть, поговорить. Но не удается. — Четвертый день рождения на фронте…

— Зато последний, — пробасил Никонов. — Ну, садись, дьяволята. Чего ждете? Иван Федосеевич. Давай сюда. — Он схватил со стола бутылку, мигом откупорил и разлил точно поровну в шесть стопок. — За новорожденного!

— Иван Федосеевич, твое слово — решающий тост. Да скажи так, чтоб загорелось внутри.

За стенами уже слышался гул выводимых на дорогу машин. Каждого жгло то волнение, которое охватывает солдата перед боем. Словно вдруг ты оказался на высоком утесе, где-нибудь над рекой Чусовой, и тебе надо прыгать в бурный поток. Ты знаешь, что переплывешь преграду, не сомневаешься в своих силах, потому что за тобою следят глаза верных друзей, которые не дадут утонуть. Но один миг ты медлишь. И вот дунул навстречу могучий порыв ветра. Раздалась команда командира — приказ Родины. И, вдохнув эту сильную струю свежего воздуха, ты бросаешься в пучину борьбы.

Обведя всех молодыми глазами, которые светились среди глубоких морщинок обветренного лица, Иван Федосеевич сказал просто и тихо:

— Выпьем за самое святое в жизни, за то, чему мы посвящаем самые высокие порывы души, — за Родину — живительный источник сил каждого человека. Выпьем за страстность нашей любви к ней, за страстность в наших делах, за пыл. За то, чтоб мы кипели, как расплавленное железо, и были неудержимы в своих порывах до ярости. Мы — танкисты, нам иначе нельзя. Да и вся наша страна сейчас — огромный танк, мчащийся вперед, к победе. Выпьем за командира этого танка.

Глава 21

— На Берлин!

Эта цель не упоминалась в разговорах. Отдавая приказы идти вперед, командиры сдерживали свои чувства и не произносили этого слова. Но в душе каждый — от генерала до рядового бойца — повторял:

— На Берлин!

Войска Первого Украинского форсировали реку Нейссе. Силами мощной подвижной группировки с несколькими тысячами танков во главе был нанесен удар по Берлину с юга и юго-запада. Одновременно войска Первого Белорусского фронта двинулись на штурм Берлина с Одера.

Апрельское утро. Кругом все зеленело. Запахи весны будоражили и без того взволнованных бойцов.

Артиллерия — пятьсот сорок стволов на километр! — работала бесконечно долго. Ухали басы дальнобойных, учащенно дышали, как огромные кузнечные меха, гвардейские минометы, и били, били, били полевые орудия. Все знали, что есть приказ Верховного Главнокомандующего не торопиться штурмовать вражескую оборону, а сперва тщательно обработать ее снарядами. Все знали, что артиллерийская подготовка будет длиться час сорок семь минут. Но никто папироски не свернул, ожидая, что вот-вот смолкнут орудия, пехота закричит «ура» и танки вырвутся вперед. Каждый механик-водитель сидел за рычагами, поглядывая на кнопку стартера. Стрелок-радист держал рацию на приеме. Заряжающий — нет, нет, да снова брал снаряд в руки, будто хотел убедиться, достаточно ли в нем весу. Командир танка ежеминутно смотрел на часы и прикладывал их к уху: «Не остановились ли? Уж больно медленно идут, проклятые!»

Автоматчики стояли на броне, напряженно вглядывались вперед, словно танк уже мчался.

Артиллерия грохотала. В лесу, перед Нейссе было тесно, как на митинге. Колонны танков стояли впритирку друг к другу. Кто-то из десантников рассуждал, посмеиваясь:

— Общее собрание Первого Украинского фронта считаю открытым. Присутствует… Мирза, пиши в протоколе: выделена дивизия регистраторов, она еще не окончила подсчет присутствующих. На повестке дня: Приказ Верховного Главнокомандующего — «Добить зверя в его собственной берлоге и водрузить знамя Победы»…

— Перестань ты болтать, — обрывают его. — Ну, чего ты душу рвешь из груди. И так уж поистомились…

Николай с любовью смотрел на своих бойцов. Он стоял, опершись на башню, и мечтал: «Изобрели бы такой совершенный радиоаппарат для каждого, чтобы можно было, как захочешь, поговорить с любым человеком, где бы он ни находился. Сейчас бы связаться быстро с заводом: «Алло! Тагил! С добрым утром! Как дела?» А потом ребятам в госпитале пару слов сказать… С матерью поговорить… С Потаповой Соней — обязательно; сообщить ей, где мы находимся, что комбригу радист нужен… Старушке, в Лацке подо Львовом, привет послать: «Как, мол, вернулась ваша дочка?». Или бойцам на Дальнем Востоке, — ничего что нет знакомых, — все свои: «Как там самураи? Долбаните-ка их заодно, чтоб уж надолго никакая война не угрожала нам, а то работы накопилось много».

«Такой аппарат дозарезу нужен, — рассуждал про себя Николай. — При коммунизме, наверное, сделают». Ему хотелось не только мысленно, но и реально ощутить живительную связь людей необъятного по размерам государства. Замечтавшись, он до мельчайших подробностей представил разговор со своим бывшим бригадиром на заводе — сталеваром Шумковым:

«— Колька! Как там дела? — строго спрашивал сталевар. — Наступает армия?

— Отлично, Иван Иванович! Уже за Нейссе пробиваемся.

— Союзников не ожидаете? Сами действуете?

— Сами, Иван Иванович! Их ждать — войны вовеки не закончишь.

— Как идет артподготовка? Снарядов хватает?

— А как же! Уже час орудия работают, и — ни малейшей заминки.

— Так и должно быть: мы все время идем с перевыполнением плана. — Сталевар покашлял. — Ну-к чо? Ладно… Да! Вот еще: Гитлера в Берлине не убивайте — его судить будем, всенародно.

— Постараемся, Иван Иванович.

— А как Европа? Рабочих-то после фашизма в живых осталось? Социализм думают строить? Смотри, Колька! На тебе ба-альшая ответственность. Ты там вроде, как наш посол…»

Юрий Малков поднялся из башенного люка и удивленно взглянул на Николая.

— Ты, что это бормочешь про себя? Николай! Что с тобой?

— Чего? — Он очнулся, покраснел, стал ощупывать свои карманы, вынул платок. — Это я так… Дай закурить.

— Я ж не курю. И весь табак еще вчера тебе отдал.

— Ну, да. Точно. Дай тогда пожевать чего-нибудь…

— Пожалуйста. Что тебе? Консервы? Сало есть, не американский шпик, украинское, настоящее. Хочешь? Сахару, может быть? Ну, пошлем на кухню за супом.