Михаило Лалич - Избранное Страница 57

Улица выглядит как-то иначе, наверно, я заблудился. Неплохо бы сбиться с дороги, потом по крайней мере было бы оправдание. Просто войду в ту корчму, что под Зейтинликом, и попрошу шкалик узо, греческой анисовой водки, и скажу им: «Хватит с меня колючей проволоки, часовых и всего прочего!.. Почему я должен быть всегда жертвой? Они мне не друзья. Вуйо намного старше меня. Видо намного младше, а то, что мы родились в одних горах, еще не бог знает какое дело. Да, я обещал вернуться, но разве это так важно?» По всему видно, я сумасшедший: держусь слова, как пьяный забора, а ведь это давным-давно отживший предрассудок! Если вернусь, надо мной будут смеяться или скажут, чего доброго: «Боится борьбы!..»

Все тянет меня назад и убеждает вернуться. Это замедляет каждый мой шаг, словно я тащу на ногах гири. Не знаю, где я. Начинается дождь, вечно он настигает меня, когда мне худо. С деревьев осыпается листва, пролетели вороны, опускаются в фруктовом саду, чистят клювы и смотрят на меня. Я иду, они за мной — видят по походке, что заблудился. Наконец узнаю калитку, через которую вышел, лужи и заброшенный дом с тыквами во дворе. Проползаю под проволокой, добираюсь до штабелей досок, сажусь, уставший от свободы.

Выход

Предсмертные крики и трупы, загнивающие на солнце

I

Трупы с путей, из-под стрех и подворотен убрали, увезли и закопали в братских могилах за городом. Неизвестно, кто это сделал: итальянцы, греки или сами немцы, оказалось, мы не единственные могильщики и не главные, как воображали. Остались только темные пятна, где лежали убитые, запекшаяся лужа крови, откатившаяся с головы шапка, клок одежды или часть тела, отброшенная взрывом на груду развалин. Кое-где еще дымится, кое-где за счет поломки водопровода лужи стали больше. Земля исковеркана, всюду ямы и кучи мусора. Разорванные рельсы, освободившись от шпал, задрали над разбитыми вагонами сведенные в судорогах ноги. Закопченный паровоз вздыбился на задние колеса. Гигантская бомба снесла угол Афаэла, разметала муку, рис и сахар от пристани до высокой стены. Изжаренные огнем взрыва и горелые мясные консервы во вздувшихся и лопнувших банках валяются под ногами; от них исходит зловонье гниющих ран, разлагающегося паленого мяса и войны.

Греет омоложенное прежде времени солнце. Таращится на нас со стороны, блестит в лужах и блаженствует в хаосе дыма, ямин, хлама, битого кирпича. Когда облачно, земля напоминает мокрую золу, теперь же она белесая, будто состоит из извести и костей. Мы начинаем разгребать развалины, и смрад становится невыносимым. Считают, что внизу остались живые, но я в это не верю. Отхожу в сторону, у меня другие заботы. Сегодня часовые какие-то робкие, зябкие, близорукие и растерянные — не хотят ни во что вмешиваться. Зову Вуйо, чтоб отодвинуть дверь вагона. Видо спешит незваным к нам на помощь. Мы спускаемся с противоположной стороны и идем вдоль путей. Вуйо наматывает на обломок доски проволоку, вскидывает на плечо как винтовку — нас сопровождает. Если поймают — скажем: от скуки валяем дурака, не поймают — пойдем дальше. Подходим к стене. Неубранный труп, в измятой форме без оружия, уставился в небо — ума не приложит, как попал в такую историю! Ресницы у него совсем белые, словно подернуты инеем.

В стене была дыра, через которую ушел Черный три дня назад. Неужели ее заделали, или я от волнения ничего не вижу — не могу ее отыскать. Нахожу косой пролом сверху до половины стены. Его временно заколотили четырьмя досками и тремя рядами проволоки. Вытаскиваю доску и передаю Видо, совсем как на работах. Вытаскиваю вторую — этого достаточно. Режу проволоку, поднимаюсь и протискиваюсь на свободу или в ее прихожую. Это оказывается грязный тротуар безлюдной, тихой улицы. Нет ни рукоплесканий, ни стрельбы, нет доказательств моего успеха. Вылезает Видо, он оцарапал до крови руку, отсасывает кровь и припрыгивает от радости, думает — с рабством покончено. Появляется Вуйо, и мы трогаемся. Самое трудное идти медленно, чтоб не походить на беглецов. Поэтому мы задыхаемся от напряжения, сдерживая шаг. На углу попадается кафе, говор голосов из распахнутого окна кажется нам погоней, и, свернув направо, квартала три мы бежим. Топот конного патруля, а может просто лошади, кидает нас обратно к пристани, и мы попадаем в лабиринт тупиков и улиц Призраков.

С опозданием замечаю, что мы слишком подались вправо. Между нами и эласитами оказалась Вардарская площадь, полная греческих и немецких полицейских, тагматасфалиас и гестаповцев, непроходимая, как простреливаемое пространство.

Страх и гнев ослепляют меня на какое-то мгновение: мы потеряли много времени и потеряем еще больше, если пойдем кругом. Пока мы топчемся на месте и колеблемся, подходит девушка, скорей всего студентка, она изумленно поднимает брови, словно знает меня. Наверно, обозналась, потому что удивляется, что видит меня здесь. Что тут невероятного? Похожа на Аню и на девушек, которые приходят во сне. На губах играет полуулыбка, тоже как во сне. Она опускает глаза, а за спиной слышим, и, кажется, уже не первый раз, голос. Сквозь шум в ушах улавливаю:

— Серей!.. Эй, серей, вы куда?

Нас окликает молодой человек с непокрытой головой и по всем признакам коммунист, потому именно и подозрительный, что до сих пор его не взяли…

Надо уходить. Дорога разделена цветником, но конец его виден. Юноша идет за нами и спрашивает:

— Вы ведь сербы? Куда вы идете?

— В горы, — говорит Видо. — К партизанам.

— Тогда порядок, пойдем вместе! — И, опередив нас, делает знак рукой следовать за ним. Трудно поверить: уж слишком много удач сразу, мы не привыкли к такому. А кроме того, он нам даже не представился и мы не знаем, к какой из множества группировок он принадлежит. Но молодой человек понимает, почему мы колеблемся и медлим, расстегивает пуговицу на пиджаке и показывает пистолет. Доказательство вполне убедительное, и мы вместе пересекаем площадь, проходим мимо витрин и поднимаемся по крутой улочке. Я пытаюсь понять, куда он нас ведет? Может, в ту корчму с деревянными подпорками или на другую явку: к продавцам воды Яни и Периклису, к парикмахеру Петросу или Василису? На следующем углу снова появляется студентка. Приветливо, но с укором улыбнувшись, мол, не поверили ей, ведет нас дальше. Молодой человек исчезает.

— Теперь вижу, что нахожусь у ваших коммунистов, — говорит Вуйо.

— Не потому ли, что нас ведет женщина?

— Такое только у вас практикуется.

— И у других тоже, когда приходится туго.

— Если тебе неприятно, — замечает Видо, — ты вернись.

— Сначала оттаскаю тебя за уши, они у тебя больно короткие.

Переходим из улочки в улочку и все в гору. Поднимаемся по лестницам, сворачиваем в тупики, откуда выбираемся проходными дворами. Наконец попадаем на небольшую площадь — три старых каштана посредине и табачная лавчонка под ними. Девушка подает знак остановиться, входит в лавку, тут же появляется снова и приглашает войти. Седоватый мужчина с усталыми глазами встречает нас улыбкой: «Добро пожаловать!» Другая девушка, еще подросток, тоже улыбается. Такое впечатление, будто мы пришли к родичам, которых раньше не знали. Да, конечно, это далекие родичи, с которыми бог знает когда расстались наши пращуры, но нисколько не переменившиеся и совсем такие, как наши там, дома. Хочу им об этом сказать, но как? Все слова, которые знал, по дороге сюда испарились из памяти. Девушка готовит чай. Ставит сыр, сардины и кладет каждому по куску хлеба.

Вуйо в два приема все проглатывает и говорит:

— Пора бы трогаться!

— Когда придет пора, тогда тронемся, — останавливаю его я. — Поспешишь, людей насмешишь.

— Спешить не спеши, но поторапливайся. Придумали тоже прятать посреди площади.

— Наверное, поблизости охраняют, — замечает Видо.

— И никуда не сунешься. Придут и скажут: «Руки вверх!» Через эти стены всех одной очередью покосят.

— Конечно, у богачей стены потолще, — смеется Видо, — но к себе они нас не пустят.

— Уж не из бедняков ли ты? — бросает Вуйо и смотрит на него исподлобья.

— А что, из богачей?

С улицы сообщают: «Идет поляк!» И он входит, широкоплечий, в немецкой форме, с винтовкой, приветствует нас взмахом руки, садится на ящик и закрывает глаза. Наступает тишина и какая-то сонная одурь. Дремоту, точно удар электрического тока, обрывает страх. Ведь каждую минуту я могу потерять все. Не так уже много, рассуждаю я, но головой поплатятся и старый грек, и поляк, не спастись и девушкам…

Хуже всего то, что, несмотря на все опасения, я ничего не в силах сделать. Остается только ждать, а ожидание соткано из желания получить все сразу и из опасения все сразу потерять.

Наконец отворяется дверь, и входит проводник, в шляпе, при галстуке-бабочке. Он делает знак рукой: «Айди! Айди!», выскакивает на улицу и сразу убыстряет шаг.