Пётр Поплавский - Под кодовым названием "Эдельвейс" Страница 59

— В Берлин, — буднично уточнил Марков.

— Еще дальше от… наших, — хотела сказать «от Кости», но что‑то ее остановило. Этим «что‑то» была война всего советского народа. И в этом титаническом сражении за первую в мире Страну Советов, за жизнь и честь родной Отчизны все личное отступало на задний план, исчезало, утрачивало значение. Подарить людям счастье — не только ей и Косте, а всем советским людям — могла только желанная всем сердцем Победа.

— Да, еще дальше, — согласился Марков, — так далеко, что и мне уже вряд ли добраться до вас… Иной вариант можете предложить?

— Я слушаю вас…

— Тогда давайте вместе взвесим все. Что делают немки в вашем положении? Ясное дело — едут в фатерлянд. В полевых госпиталях детей не рожают. Второй вопрос: к кому ехать? Тоже ясно: к матери Адольфа Шеера. И здесь‑то вам и пригодится их родовой обручальный перстень, который когда‑то отец Адольфа надел на палец его матери. Ведь этот перстень — только для невесты… Логично? А вы были признанной невестой гауптмана Шеера. Нп для кого не секрет, что он собирался забрать вас в Берлин. Разве не так?

— Так, но…

— Но Адольф погиб, что подтверждено официально. Вы остались одна, но с его перстнем на пальце и его ребенком под сердцем… Уловили суть?..

— Уловила, однако…

— Подождите, я еще не закончил. Между прочим, я не удивился бы, если бы оказалось, что во время венчания родителей Адольфа этот перстень держал на подносе не кто иной, как ближайший друг жениха, хорошо известный вам Хейниш… Это возможно? Вероятность значительна. Но лишь вероятность, а мы должны опираться на точные факты. Впрочем, не вызывает ни малейших сомнений, что Хейниш обязательно знает про эту интимно — семейную деталь. Не может не знать! Ведь это так естественно — доверяться другу, особенно в любовных делах, когда чувства ищут простора и теплого дружеского понимания. Но коли так, то святая обязанность Хейниша состоит в том, чтобы позаботиться о судьбе внука друга, то есть помочь вам, Кристина, во всем, в духе его идеальных представлений об истинном рыцаре и плакатном арийце.

Разговаривая так с Кристиной, Марков уже разрабатывал ее легенду на ближайшее будущее. Цепочка посылок была крепкой, добротной, доказательной.

И вдруг он как‑то, совершенно не по теме разговора, заметил, и в голосе его при этом послышалось нескрываемое удивление:

— Не могу избавиться от мысли, что товарищ Калина предвидел… Не могу, и все! Потому что обручальный перстень — очень уж к месту…

А Кристина в этом не сомневалась: Костя, как мог, как только возможно в их общей судьбе, размежеванной пылающими фронтами, оберегал ее.

«Милый, любимый, родной Костик, — признательно думала она тогда, — я хотела бы подарить тебе сына. Такого же сильного и в то же время нежного, такого же отчаянного, храброго, умного и мужественного. Это самое большое, что я могу тебе дать — нашего сына по твоему образу и подобию…»

Глава одиннадцатая.

ОПАСНОСТЬ НАДВИГАЕТСЯ

Неожиданно в дверь постучали, и этот стук сразу словно перечеркнул все ее воспоминания. Вит угрожающе зарычал. Кристина быстро закрыла ящик стола.

— Прошу!

Вошел Майер, на губах — дежурная улыбка, которой он обычно встречал Кристину.

— Я не опоздал на аристократический променад? — спросил он вежливо с порога, — Вижу, что нет. Все готовы?

— Конечно! Только оденусь…

— Позвольте, фрейлейн, хотя бы поухаживать за вами…

Он снял с вешалки ее плащ, держа за плечики, помог надеть. Вит ткнулся влажным, холодным носом в руки хозяйки.

— Есть ли новости, Вилли?

— Потом, времени будет достаточно… Вит, гулять? — подал команду Майер.

Пес радостно отозвался. Вилли засмеялся.

— Вит уже позволяет мне играть с ним, — заметил офицер. — Признаёт за своего.

— Вит, хватит! — приказала Кристина. — А вам, господин Майер, если хочется повозиться с собакой, следует завести свою.

— Почему так сурово, фрейлейн?

— Потому что вы портйге моего единственного истинного защитника.

И они вышли на улицу.

Было темно, пусто, одиноко. Дождь, светомаскировка и комендантский час делали свое дело.

Странное ощущение нереальности охватило Вилли Майера. Мужчина, женщина и собака… Как в допотопные времена, когда земля служила лишь декорацией в существовании человека, доверившегося ей.

Нацистская инквизиция толкнула немцев, а за ними чуть ли не всю Европу на путь, ведущий к бездуховной пропасти, которая обрывается темным мраком последовательного одичания. Этот путь казался Майеру мизантропическим конвейером, где людские души раскладываются на первоэлементы, из которых отбирается наиболее грязное, отвратительное, отталкивающее, и из этих нечистот штампуются Франкенштейны в солдатских мундирах. В немецких мундирах, ненавистных уже всему миру…

Кто остановит этот ужасающий конвейер смерти? Майер не видел спасения. Любая надежда была выкорчевана железом. Были неукоснительно уничтожены даже те, кто не оказывал и пассивного сопротивления, а лишь пытался остаться незаметным, в стороне, то есть все те, кто надеялся упрятаться от коричневой нечисти в своих четырех стенах. Одним снесли головы по средневековому методу — топором палача, других удавили петлей, на третьих не пожалели пуль. Погибла огромная масса людей, которые по тем или иным причинам пытались думать самостоятельно, а не лозунгами из «Фелькишер беобахтер». Остальные, если они еще существуют, ничем не выказывают себя, ибо на такой способ самоубийства отважится лишь безумец. Это жутко — люди сознательно омертвели при жизни. Не живут — прозябают. И уничтожают других, чтобы прозябать и дальше в тупом, мертвящем существовании.

Вилли Майер так далеко ушел в свои полные отчаяния, давно скрываемые ото всех, наглухо замкнутые в сердце мысли, что до его сознания не сразу пробился вопрос фрейлейн Бергер.

— Так какие же новости, Вилли? — вернулась Кристина к тому, с чего начала в гостинице.

— Вы о чем? — переспросил он, приходя в себя и присматриваясь к окружению как человек, неожиданно заблудившийся.

«О чем? Уместна ли здесь откровенность?» — подумала Кристина и не нашла ответа.

Расчет, который сложился в ее очаровательной головке, выглядел шатким и неопределенным. Успех в нем зависел от счастливого случая или благоприятного стечения обстоятельств. Собственно, пока она полагалась на самотек событий. На логический самотек, как ей казалось, но события превысили ее скромные расчеты.

Она надеялась толкнуть Кеслера, учитывая его хищную скаредность, на преступление, на вульгарный бандитский поступок, который дискредитировал бы его в глазах верхушки. Фашистские бонзы не гнушались никакой выгодой, но проявляли показную добродетель, если речь заходила о внешней благопристойности. Это особенно было распространено среди лицемерной эсэсовской элиты. Иногда приобретали широкий резонанс случаи, когда того или иного эсэсовца для поддержания арийских идеалов сурово карали даже за развлечения с проститутками. Ясное дело, крупные хищения, особенно валютных ценностей, которые теоретически должны были полностью отправляться по единственному адресу в стальные хранилища рейхс- банка, не прощались никогда. Правда, это не мешало грабить и грести в частное пользование буквально фантастические ценности, но исключительно в полуофициальных вариантах, например, для служебного использования в соответствии с должностью. Разве гауляйтеру к лицу быт нищего?

И вот, если бы при таких условиях Кеслер, узнав о драгоценном ожерелье, которое так легко прибрать к рукам, соблазнился и решился на нечто позорное — кражу, шантаж, запугивание с высот своего служебного положения, то так называемый эсэсовский суд чести был бы ему обеспечен. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. И тогда опасное расследование дела Мюллера было бы навсегда похоронено. Вместе с Кеслером…

Но убийство? Это сразу разрушило все ее шаткое построение. Убийство — это непременно и расследование. К чему оно приведет? На кого падет подозрение? На многих. Возможно, даже… Ведь казнена непричастная «Эсмеральда»!..

Она не стала додумывать: стоит ли бить тревогу раньше времени?

Я спрашиваю о нопостях, — мягко сказала

Кристина, улавливая необычное настроение Майера.

— А что вас интересует? — хмуро обронил он.

— О, Вилли, вы меня склоняете…

— К чему?

— К признанию.

— Чудеса! — Вилли пожал плечами. — На вас это не похоже… В чем же ваша провинность?

— На этот раз — даже самой неловко — в чисто женской любознательности. От этого недостатка слабому полу, видно, никогда не избавиться.

— И к чему же ваша любознательность прикована сейчас?