Валериан Якубовский - Дезертир Страница 59

— Половина восьмого.

— Время идти. Опоздаешь.

Светлана взяла с собой вязаную голубую жакетку и с дамской сумочкой в руке выбежала на крыльцо. Хлопнула калиткой и бойко засеменила точеными ножками к запани, где на приколе стояли катера сплавной конторы.

Мария Михайловна затеяла для гостей сухарный пирог, который любил Ершов, сырные ватрушки и самые обыкновенные северные шаньги. Потом вынесла из кладовки отрезанные кусочки солонины, оставшиеся от дня Победы, и сказала:

— Пропустите, пожалуйста, через мясорубку — котлеты будут.

Татьяна Федоровна прикрепила к столу мясорубку и взялась за котлетную массу. Мария Михайловна за приготовлением обеда не заметила, как прошло время. Часы пробили двенадцать.

— Господи! как время летит, — взглянув на часы, сказала Мария Михайловна. Скоро гости придут, а у нас еще стол не накрыт.

Но часы пробили и половину первого, и два, а Светланы с Ершовым все еще не было. Мария Михайловна часто выглядывала в окно и волновалась. Наконец, оставив Татьяну Федоровну накрывать стол, она торопливо повязала косынку, сняла фартук и в одном платье побежала к запани. Катера пришли вовремя и стояли у причала, а Светланы с Ершовым по-прежнему не было.

И только в шесть часов с вечерним пароходом Светлана приехала одна и пришла домой заплаканная. Открыв дверь в кухню, она спросила:

— Саши не было?

— Не было доченька…

Сняв у порога туфли, Светлана в отчаянии упала на диван и, больше не сказав матери ни слова, зарыдала.

— Что, доченька? — тихо подошла к ней мать и начала ее успокаивать.

— Нет Саши, — сквозь слезы ответила Светлана. — Не приехал…

— А может, дорогой что случилось? — предположила Мария Михайловна и побледнела. Холодный пот выступил на ее лице. Она присела к дочери на край дивана и попросила Татьяну Федоровну открыть форточку и проветрить кухню.

Об исчезновении Ершова Светлана поставила в известность коменданта станции, военкомат и сообщила в милицию. В уголовном розыске срочно создали оперативную группу, которая начала действовать.

Один безногий инвалид на вокзале сказал, что утром видел на перроне гвардии капитана с множеством наград. Когда спросили, каков из себя капитан, инвалид ответил: с артиллерийскими погонами, рыжеватый, коренастый, небольшого роста, с веснушками на лице…

— Боже мой! Да это же наш Саша! — всплеснув руками, признала Мария Михайловна. — Может, он на Ядриху Проехал?

— Если б на Ядриху, к одиннадцати часам был бы здесь. — Скорее всего, — вмешалась Татьяна Федоровна, — он числа перепутал, не рассчитал, в какой день приедет. Не убивайтесь, милые. Авось, бог даст, завтра, как снег на голову, и нагрянет.

Конечно, Татьяна Федоровна заговаривает зубы, на что Светлана отрицательно покачала головой. Мария Михайловна тоже отвергла ее болтовню, но не придала ей значения. Инвалид видел Ершова. Стало бьггь, Ершов приехал, и доказывать обратное, надеяться на бога — более чем кощунственно.

Ершов не "нагрянул" ни завтра, ни послезавтра, ни в другие дни будущей недели, потому что его не было в живых. Об этом хорошо знала Татьяна Федоровна, и с приездом Светланы из города ее потянуло домой.

— Мария Михайловна, голубушка, — плаксивым голосом сказала Татьяна Федоровна, — не обессудьте. Но я пойду домой. Раз не приехал наш дорогой гость — не буду вам мешать… Простите, милые…

Откланявшись хозяевам, Татьяна Федоровна закрыла за собой дверь и воровато прошмыгнула на большак. Увидев, что на дороге никого нет, она, как лошадь, настеганная кнутом, понеслась к Кошачьему хутору, чтобы предупредить сына, что исчезновение Ершова принимает серьезный оборот и что на поиски подключился уголовный розыск. Она готова была вырвать язык безногому инвалиду, который три года назад при покупке билета на "Шеговары" подвел ее однажды. Это тот самый инвалид. Теперь он сообщил милиции, что видел Ершова, дав в ее руки козырь — искать Ершова в здешних местах, а не на всем пути следования из воинской части…

Открыв наружную дверь в сени, Татьяна Федоровна вставила в петли засов, дернула за скобу второй двери и на цыпочках вошла в горницу.

— Мишенька! — окликнула она сына и прислушалась.

Из открытого голбца донеслось всхлипывание, ворчание

и снова всхлипывание. Спустившись с коптилкой в подвал, Татьяна Федоровна застала сына лежавшим лицом вниз.

Похоже, что он плакал. Услышав шаги матери, Шилов поднял голову и грязным кулаком размазал по щеке слезы.

— Что, дитятко? — робко спросила Татьяна Федоровна. — Ты бледный, как смерть. Глядеть-то на тебя — душу травить…

— Мама… ведь я убил Сашу, — чуть слышно прошептал Шилов и, как помешанный, соскочил с топчана. — Мне кажется, что я убил своего брата. До сих пор не могу опомниться, как я решился на такое злодеяние. Ведь Саша на фронте спас мне жизнь. Три дня тащил на себе и не бросил.

— Ну, полно, Мишенька, — пыталась успокоить его мать. — Ты же сам этого добивался… Не расстраивайся. Бог тебя простит.

— Добивался, а теперь каюсь. Ты тоже виновата. Ты сделала из меня убийцу. И твои руки в крови… Что ты писала ему на фронт?

Татьяна Федоровна будто не слышала упреков сына и с тревогой сообщила ему об уголовном розыске и безногом инвалиде, который видел Ершова на перроне. Шилов красными глазами уставился на мать:

— Значит, ищут? Я хорошо его захоронил… Не найдут…

— Дай боже, — перекрестилась Татьяна Федоровна. — Ты уж, дитятко, хоть мне расскажи, как ты его… На душе легче будет…

Шилов не удержался от соблазна разделить на двоих с матерью преступление и этим облегчить собственные страдания от греховной тяжести содеянного. Стараясь совладать с собой, он взял себя в руки и начал сбивчиво рассказывать об убийстве бывшего друга детства Саши Ершова.

Утром, когда Татьяна Федоровна, помолившись, ушла к Сидельниковым готовить стол к приезду Ершова, Шилов позавтракал, надел черные очки, взял с собой отцовские именные часы, чтоб точно знать московское время, перепорхнул задворками в лес и пошел по тропинке, по которой в детстве ходил с Ершовым на Вондокурские луга, к осокорям, искать стрелы грома.

Несмотря на раннюю пору, солнце высоко уже поднялось над горизонтом и, проникая в лесную чащу, ныряло, как в омут, в промежутках между кронами вековых елей и дремучих пихт, сопровождая неторопливого пешехода.

Пройдя к полянке, окруженной со всех сторон кудрявыми березками и шумными осинками, он остановился. Молодые листья, шелестевшие на ветру, пахли медом. Шилову показалось, будто ранние цветы, усыпавшие полянку, прятали он него яркие венчики, над которыми беспрестанно гудели пчелы и шмели. Вдохнув пряного утреннего воздуха, настоявшегося на запахах летних цветов И душистых трав, он увидел в розово-белом кипении черемуху, купавшуюся в желтой пыльце, перемешанной с туманом, и подошел к черемухе.

Сорвав веточку с кистью белых цветов, Шилов поднес ее к губам, потянул носом, чихнул, снова поднес, но вдруг вспомнил, куда он идет, и сердце его ожесточилось. Бросив веточку под ноги, он безжалостно растоптал ее и быстрыми шагами направился к волчьей яме.

В половине девятого, как раз в то время, когда Светлана прибежала на вокзал и не застала Ершова, успевшего вскочить на подножку отходящего пригородного поезда, Шилов уже был на месте.

Убедившись, что за ночь никто не потревожил его ловушки, он выбрал раскидистую ель, находившуюся метрах в двух-трех от ямы, и устроил наблюдательный пункт. Достав из наружного верхнего кармана пиджака часы, он забрался под лапы могучего дерева, где лежал камень, и, стоя во весь рост, установил слежку за тропинкой. Он видел в обе стороны не менее, чем на сто шагов, и прохожий не мог ускользнуть от его острого взгляда. Теперь для него оставалось одно — ждать своей жертвы… И Шилов ждал…

Не спуская глаз с того места, откуда должна появиться жертва, он начал гадать, которая из двух наметок плана убийства Ершова наиболее подходящая. Та и другая исключали неожиданностей, и Шилов надеялся на полный успех. Если Ершов сам провалится в яму. Шилов спустит на него камень. Хуже, если он обойдет яму или переберется через бурелом. Для этого у Шилова — нож с выбрасываемым лезвием. Удар наносится сзади, в спину, и труп спускается в яму. А сверху — осколок валуна — камень.

Пока он взвешивал наметки и устранял лишние детали, на тропинке показался Ершов. В правой руке он нес фуражку с артиллерийским околышем. Левой — придерживал сдвинутые лямки вещмешка, висевшего на плече. Ершов был одет в новенький китель с золотыми погонами и шагал довольно быстро, слегка прихрамывая. Пять орденов и шесть медалей, вытянувшись в линию, красовались на его груди, колыхаясь и позвякивая в такт размеренному шагу.

Увидев друга детства в звании капитана, увешенного знаками доблести и славы при защите Родины, Шилов задрожал. Не будь он дезертиром, наверняка бросился бы ему в объятия, расцеловал бы его, а может быть, и пустил бы слезу. Но подпольное существование заставило его иначе отнестись к Ершову и увидеть в нем врага, на которого за свои же ошибки вознамерился поднять руку, чтобы лишить самого дорогого на свете — жизни…