Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа Страница 59

Ему говорили, что может отправиться куда пожелает, — всюду его встретят с распростертыми объятиями. Но он решил поехать в маленький, любимый и близкий городок. В душе теплилась искорка надежды, что встретит там мать, сестер, близких и друзей… Бывают же чудеса на свете!

Его потянуло к родному уголку, как магнитом. Что бы то ни было, он должен спешить домой.

Домой, в родной уголок и только туда!

К ЛЮБИМОМУ ГНЕЗДУ

Перед воинами нынче распахнута вся необъятная страна. Она была в руинах, израненная, истерзанная бомбами и снарядами и с нетерпением ждала солдат, которые вернутся с войны и возьмутся за мирный труд, начнут восстанавливать, поднимать все из пепла. Надо поскорее залечить тяжелые раны и сделать Родину еще краше, богаче, сильнее.

Многие в его положении теперь задумывались — к какому берегу пристать, как начинать жизнь сызнова. Только Илья не задумывался. Он был влюблен в свое маленькое гнездышко и верил, что судьба от него еще не отвернулась, что совершится чудо, и, возможно, встретит он любимую мать. Должно быть, старушка ждет его, хотя на письма ни одна живая душа не откликнулась…

Он все же отгонял от себя мысль, что никого дома не застанет. Сердце было преисполнено верой, хотя внутренняя тревога не оставляла ни на минуту.

В новом офицерском мундире, в скрипучих, только со склада сапогах, с шинелью на руке и солдатским мешком за плечами, опираясь на палку, покинул он госпиталь. Оживленная гурьба врачей, сестер, выздоравливающих, которые с первого дня полюбили этого жизнерадостного, душевного парня, провожала его до трамвая. Долго не отпускали, пожимали руку, обнимали, целовали, желали большого счастья в жизни.

Вокзал шумел, как потревоженный улей. Тесно, яблоку негде было упасть. У касс толпились эвакуированные, спешившие в родные края. В зале ожидания стоял галдеж, плакали, шумели дети. Везде военные, инвалиды. С нетерпением люди выглядывали нужные поезда, хотелось поскорее попасть домой.

Каждый понимал, что там, куда они так спешат, еще не сладко. Где прошли фашистские орды — остались одни руины, горы кирпича и щебня. Придется все начинать сначала. Но это никого не останавливало. Властно манили к себе родные очаги. Взывали камни, от которых никто не отказывался и не забывал. Как нельзя позабыть родную бедную и больную мать, так нельзя изгладить из памяти любимый уголок, где ты родился и вырос, ликовал и плакал, где вместе с радостью познал много тревог и горечи…

И Илья рвался домой всей изболевшей, истосковавшейся душой.

В шумном, набитом до отказа, насквозь прокуренном вагоне он встретился с такими же, как сам, демобилизованными, которые спешили на Украину, в подольский край. Быстро перезнакомился с ними и подружился.

Бесконечной казалась дорога, поезд сутками простаивал в тупиках, на запасных путях, и никто не мог в точности сказать, когда его пропустят дальше. Те, кто мог бегать, торопились на остановках за кипятком, и кое-как гуртом утоляли жажду, делились последним сухарем, куском сахара, махоркой. И как ни было тут, в вагонах, тесно и неудобно, радость скорой встречи с любимым краем, с родными и близкими делала это мучительное путешествие волнующим. Никто не замечал, что поезд плетется, долго стоит на переездах, не чувствовал ни духоты, ни жесткости полок. Отдыхали строго по очереди, по неписаному закону: «Спи скорее, браток, подушка нужна следующему…».

Киев встретил людей нежным, летним утром, посвежевшим, вымытым после прошедшего накануне обильного ливня. От волнения у Ильи сильно забилось сердце. Неужели уже прошло четыре года, как покинул он Киев? Четыре года! И каких! Снилось ли ему, что он еще вернется когда-нибудь в этот прекрасный город, — ведь даже страшная война и тяжелые раны, нанесенные фашистскими варварами, не смогли отнять у него красоту и величие!

Здесь он должен покинуть обжитый, тесный и прокуренный вагон, проститься со спутниками, с которыми сдружился в дороге, здесь ему придется пересесть на другой поезд, чтобы доехать до родного Меджибожа.

Но тут он узнал, что придется ждать несколько часов. Это его обрадовало. Он пройдет на Мариинскую, может, застанет кого-нибудь из родственников, узнает о судьбе матери, сестер. Оттуда он, конечно, пройдет на Тургеневскую… А вдруг обнаружатся какие-нибудь следы, узнает адрес своей девушки или ее родных?

Все надо начинать с поиска.

На забитом пассажирами, заваленном тюками, мешками, чемоданами перроне, где несколько его спутников остановились в ожидании другого поезда, Илья Френкис оставил свои немудреные пожитки — солдатский мешок, шинель — и выбрался из толчеи на привокзальную площадь.

Он еще с трудом ходил, но как бы то ни было, непременно отправится по знакомым адресам. Как человек обрадовался, услышав неуверенный звон трамвая, правда, переполненного пассажирами. Как-нибудь втиснется туда. Еще его знаменитый земляк Гершелэ из Острополья когда-то говорил, что гораздо лучше плохо ехать, чем хорошо идти… Приятнее, когда колеса под тобой крутятся, нежели топать пешком.

Вспоминая простые истины, он сидел в своем тесном углу.

Худо-бедно, но ехали. Правда, не так, как в былые времена, ибо каждый раз куда-то исчезал ток и вагону приходилось стоять, выжидая у моря погоды. Но это не смущало Илью, ибо все-таки он ехал, а не шел пешком. К тому же оставалось еще достаточно времени до поезда, а самое главное — рядом толпились добрые соседи, с которыми удавалось переброситься словечком, шуткой… Частые остановки и стоянки трамвая давали хороший повод для острот.

Все-таки доплелся до знакомой остановки, к месту, где когда-то жил добрый и веселый дядюшка! С тревожным сердцем вошел Илья в большой, теперь пустынный двор с разбитыми и полусожженными домишками и флигелями. Только лишь полуодичавшие кошки, испуганно глянув на незнакомого человека, юркнули в развалины.

Он стоял, прислонившись к стволу обгоревшего дерева, и с горечью глядел на этот пустынный, заросший бурьяном двор. Хотел уже было повернуть оглобли, как вдруг из какой-то хилой, полуразвалившейся избушки вышел высокий, сгорбленный человек в пенсне на остром носу, в старомодной помятой шляпе, с зонтиком в руке. На нем мешковато висел сильно истрепанный и весь в заплатах желтый пиджачок допотопных времен. Сквозь толстые стекла пенсне он пристально, чуть испуганно всматривался в военного. Приложив сухонькую руку с длинными пальцами музыканта к большому уху, хрипловатым голосом спросил, кого ищет товарищ. Получив ответ, скорбно махнул рукой, покачал седой головой.

— Да, молодой человек, — вздохнул тяжело, — разве теперь найдешь кого-либо после такого страшного кошмара, который мы тут пережили? Долго еще люди будут искать друг друга после всего ужаса! Слыхали, может быть, про Бабий Яр? Там, за сырецким лесом. Фашисты согнали туда, к яру, десятки тысяч больных стариков, калек, женщин, детей и расстреляли их из пулеметов… А потом они туда, к тому жуткому месту, гнали тысячи и тысячи военнопленных, убивали и сваливали в яр… После массового убийства расстреливали кого попало — разве сочтешь все жертвы? А там были евреи, украинцы, русские. Всех подряд швыряли в эту яму… Нигде в мире не было еще такой могилы. Разве передашь словами, что там творили палачи? В Бабьем Яру еще и поныне, должно быть, бушует невинная кровь наверное ста тысяч жертв — женщин, стариков, детей… Когда ты стоишь над этим яром, кажется, что земля еще колышется от заживо похороненных… Да, больше ста тысяч киевлян нашли в той страшной могиле вечное успокоение. Десятки тысяч горожан угнали палачи в свою Германию на погибель, на муки. Кто остался жив, при оккупантах бежал куда глаза глядят в поисках крова, куска хлеба, подальше от этих варваров… Многие семьи успели выехать, эвакуировались, отправились вместе со своими заводами и фабриками… Где же, милый человек, теперь кого-нибудь сыщешь? Должно пройти немало времени, пока живые вернутся, съедутся, найдут друг друга… Хуже, чем после всемирного потопа!..

Старик, очевидно, принадлежал к тем, у кого сильно болела душа. И он рад был, что встретил человека, перед которым можно излить наболевшую душу… Его темные, блестевшие от непрошеных слез глаза, должно быть, насмотрелись ужасов и теперь, поведав о том, что сам видел, пережил, старик не в силах был совладать с собой.

Ему здесь не было с кем поделиться своими горестями. Он остался одиноким. С первых минут всеми фибрами души возненавидел этих фашистских душегубов. Инженер-электрик по профессии, он чудом избежал казни. Палачи убили его старую жену и дочь: когда гнали к Бабьему Яру их соседей, они выбежали на улицу, чтобы спасти кого-нибудь. В тот самый день он поклялся, что будет нищенствовать, голодать, но на работу не пойдет, не даст света оккупантам. Пусть, гады, погибают в темноте! С тех пор он ушел в себя, редко когда выходил из квартиры. Его несколько раз волокли в полицию, избивали, требовали, чтобы он по-прежнему работал на станции, но он наотрез отказался. Издевались над ним, грозили расстрелять. Он покинул свое жилище, забрался в какой-то подвал и тут остался жить, чудом уцелел, один в опустевшем дворе…