Григорий Полянкер - Учитель из Меджибожа Страница 60

У него был знакомый, хороший приятель, старый парикмахер, у которого еще отец и дед стриглись. Пришли палачи, погнали вместе с толпами стариков, женщин, детей к Яру, к Сырецким лагерям, туда, где были танковые гаражи. Этих людей якобы посадят в поезд и отправят в соседний город, где они будут жить и работать. Это было двадцать девятого сентября сорок первого года. С утра Львовскую улицу заполнила необычная толпа — шли старики, старухи, женщины с маленькими детьми на руках, тащили на колясках свой немудреный домашний скарб, везли больных и калек. Фашистские палачи с автоматами стояли вдоль всей улицы и подгоняли, избивали обреченных. Загнали в мрачные пустые казематы, приказали раздеться, оставить все свои вещи… Вот-вот, мол, придут эшелоны, и всех отправят в другой город на постоянное местожительство. Затем погнали несчастных к Яру и расстреляли из пулеметов. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных жителей заполнили глубокий Яр… Вместе с мертвыми в пропасть швыряли раненых, еще живых. И долго после расстрела из пропасти доносились приглушенный плач и крики…

— А упомянутый парикмахер пошел со своим приятелем, добрым мудрым стариком Маргулисом, — продолжал старик. — Кто у нас не знал хорошего мастерового, человека благороднейшей души? Когда я разобрался, куда гонят людей, услыхал стрельбу, доносившуюся со стороны Яра, сказал ему: «Беги со мной, я тебя и твою семью спрячу у себя». А тот ответил: «За что они будут убивать нас, мирных людей?» И еще добавил: «Я пойду, куда весь народ мой идет. Я вместе со всеми…»

Когда уже были недалеко от ангаров, кто-то из полицаев узнал меня в толпе, ударил прикладом, вытолкал и крикнул: «Старый идиот, куда прешь? Ведь ты православный!» — «А разве они не такие люди, как мы?» — ответил я. Тогда полицаи стали сильнее бить меня, швырнули на землю, топтали ногами. Чуть живой доплелся домой…

Старик достал из кармана немного табака, сделал самокрутку, закурил. И продолжал, тяжело вздохнув:

— Страшно подумать, за что их убили! Недавно я пошел туда, к Бабьему Яру. Стою над пропастью, склонив голову, и плачу… А в сторонке вижу несколько человек. Беседуют между собой. «Почему же эти люди шли на смерть? Почему они дали себя убить? Надо было бороться…» — говорит кто-то.

Поверите, мне хотелось плюнуть ему в глаза. Избить. Неужели этот болван не понимает, что женщины с грудными детьми на руках, старики, калеки, немощные больные, выброшенные из больниц люди, с голыми руками, безоружные, не могли одолеть фашистских громил… Все молодые, здоровые ребята ушли воевать. Кто же, скажите, мог здесь противостоять тысячам гитлеровцев и полицаям, вооруженным до зубов!

Да что и говорить… Вот в Дарнице был огромный лагерь военнопленных. Около ста тысяч. И фашистские палачи расстреляли почти всех… Несколько десятков обреченных бросились на катов. И что? Безоружные узники, раненые, затравленные, голодные, обессиленные — что могли они сделать против танков, пулеметов?.. Страшные были годы!.. Что и говорить!

По впалым щекам старика, по густой щетине текли слезы. А Илья, когда он слушал этот чудовищный рассказ старого сломленного человека, почувствовал: горький ком все больше сжимал горло. Чтобы не заплакать, низко поклонился незнакомцу и неторопливо вышел на улицу, не сказав ни слова.

Ему уже незачем идти на Тургеневскую после того, как он узнал кошмарную историю о Бабьем Яре, о Дарницком лагере военнопленных. Что же он может теперь услышать о своем местечке, о Меджибоже? Там, где ступала нога фашистских извергов, остались массовые могилы, страшные руины.

Пора возвращаться на вокзал. Надо все же спешить домой. Но его как магнитом тянуло к любимой. Хоть издали посмотреть на домик Риты, на скамью под раскидистым кленом, где в последний раз сидел с ней. Впервые он тогда отважился поцеловать ее… Первый и, видать, последний раз в жизни.

Проехав несколько остановок в переполненном трамвае, Илья сошел и направился к перекрестку. Плелся как обреченный, нехотя, не представляя себе, зачем идет и что там застанет.

И все же торопился.

Вокруг громоздились развалины. В зарослях бурьянов виднелись воронки от бомб. Он долго оглядывался и ужаснулся, не узнав дома девушки. Пристально всматривался в пустынные дворики, некогда такие оживленные и шумные, а теперь безмолвные, покосившиеся, заросшие колючками.

Нигде ни одной изгороди, их, очевидно, давно растащили на топливо. И людей не было, словно сюда никто еще не вернулся. У кого же спросить и кто тебе что-либо скажет?

Вошел в один дворик, в другой, смотрел на тропинки, в оконца, где виднелись какие-то признаки жизни. Искал людей: может, что-нибудь знают, что-то ему посоветуют.

Страх охватил его — всюду ужасная пустота.

Уже хотел было повернуть, но вдруг в конце полутемного двора заскрипела дверь, и на пороге появилась высокая ссутулившаяся женщина с морщинистым бледным лицом, в черном платке. Она несла ведро, направлялась туда, где громоздилась гора мусора. Но, увидев военного, опустила ведро, уставилась на него пристальным взглядом.

— Кого, сынок, ищете? — спросила с тревогой в голосе. — Боже мой, я жду моего Петеньку с войны. И думала: не он ли это?.. Чуть сердце не разорвалось…

— Ничего, мамаша, придет и ваш Петенька, непременно придет, — сказал он, подойдя ближе. — Многие нынче возвращаются, и ваш придет. — Подумав, спросил, не знает ли она что-нибудь о тех, кого он ищет.

Она пожала плечами и, словно извиняясь перед офицером, что не может ответить на его вопрос, молвила:

— Разве теперь, сынок, так просто кого-то найти? Когда супостаты бежали из Киева, они выгнали все население… Много людей погибло в дороге. А еще до этого тысячи пошли в деревни, ибо тут умирали с голоду… А сколько наших пошло в Бабий Яр! Мой дом на Крещатике они разрушили: я нашла себе пристанище вот здесь. Если, даст бог, мой Петенька вернется, он даже не будет знать, где меня искать… Правда, я там написала на разбитой стене, куда перебралась… А здесь я, сынок, никого не знала и не знаю…

Он рассеянно слушал ее, понимая, что напрасно тратит время. Направился в соседний двор, заглядывал в оконца. Но и это ему ничего не дало. Еще больше расстроился.

Появились женщины, смотрели на него с интересом, подходили ближе. Каждая готова была прийти хромому офицеру на помощь, но никто не мог ответить на его вопрос.

Он прошел еще дальше. Потеряв всякую надежду, уже хотел отправиться на вокзал, как вдруг услышал быстрые шаги и оглянулся. К отдаленному домику-флигелю шла пожилая женщина, неся ведро воды из соседнего двора. Пристально посмотрела на военного с палкой: не сын ли? Подошла ближе. Потом поставила ведро и, затаив дыхание, негромко проговорила:

— Боже мой! Это не… Я могла бы поклясться, что очень знакомое лицо… — На минуту смолкла, подошла еще ближе и, не обращая внимания на людей, воскликнула: — Боже, кого я вижу!? Илья Френкис! Чтоб я так была здорова! Алик!.. — И, закрыв лицо руками, горько зарыдала.

Гость подошел к ней, протянул руку:

— Что вы, родная, — взволнованно сказал он. — Если жив, зачем же плакать? Успокойтесь… Как я рад, что увидел вас!.. А где все ваши? Где Рита?..

Женщина опустила глаза, поправила платок на голове. Заплаканное лицо озарилось едва заметной, растерянной улыбкой. Вместо ответа она обняла его и стала осыпать поцелуями.

— Боже мой, Алик вернулся!..

Женщина была счастлива, радовалась, сияла, словно увидела родного сына. Не могла поверить своим глазам, что перед нею тот самый милый, немного насмешливый паренек из Меджибожа, о котором дочка не переставала думать.

Как ни просил, ни успокаивал, мать Риты все плакала, голосила так, что сбежались люди из соседних домишек, окружили плотным кольцом ее и этого растерянного военного с палкой.

— Если б ты знал, Алик, как я счастлива, что вижу тебя, что ты жив! Где тебе знать, что пережили мы за эти годы! Последним пароходом чудом вырвались из Киева, когда немцы уже были там, в Голосеевском лесу, и возле Ирпеня… В пути нас несколько раз бомбили… Два парохода, набитые людьми, ироды потопили, а наш прорвался… Какой это был ужас! Идет пароход, переполненный людьми — женщины, дети, старики, больные, раненые, — а гады летят прямо на нас и бросают бомбы! Ну что тебе сказать, чудом добрались мы до Днепропетровска… Я себе тогда сказала, что на карачках поползу, а на пароход не сяду. Короче говоря, попали мы в Башкирию… Я и моя бедная девочка Рита… Муж и сын ушли на фронт… Сендер вернулся, а о сыне ничего не знаем.

Женщина умолкла, снова уставилась большими заплаканными глазами на нежданного гостя и, схватив его за руку, словно желая убедиться, что это именно он, сказала:

— Боже мой! Алик! Внук Гершелэ из Острополья вернулся живой!.. Какое счастье! Мы с Ритой молились богу за тебя… Даже не представляю, что будет с ней, когда увидит тебя…