Николай Богданов - Тайна Юля-Ярви Страница 6

Но было уже поздно. Ручеёк, бормотавший в ночной тишине какую-то свою сказку, вдруг смолк. Затевать перестрелку не было смысла. Стрельбой я выдам себя, привлеку внимание других участников этой шайки. Отличные лыжники, они загонят меня, как волки… Нужно было спешить на аэродром, проскользнуть мимо врагов незамеченной.

Я тихонько приподнялась, оттолкнулась и помчалась вниз с горы, в долину ручья, бегущего из Юля-ярви.

«Володя, Володя, — билось у меня в мозгу, — неужели ты погиб, доверчивый Шереметьев?.. А может быть, они захватили тебя и тащат сейчас в позорный плен? Нет, не выйдет… Мы еще повоюем!»

И я все свои силы вкладывала в толчки палками. Как хорошо, что я надела легкий лыжный костюм! В меховом лётном комбинезоне я бы не сделала и половины этого пути.

Так шла я до тех пор, пока не увидела чёрные скалы, угрюмо нависшие над берегами озера Юля-ярви. Я их узнала. Они служили мне ориентиром для захода на посадку.

Жильё аэродромной команды и всё наше аэродромное хозяйство — прямо напротив этих скал, строго на север! Совсем недалеко!

Первым моим желанием было — посильней оттолкнуться палками и двинуться к своим. Но тут я обратила внимание, что протока, выпадающая из озера, удивительно узка. А скалы, нависшие над ней, все прорезаны белыми полосами. Это трещины, заполненные льдом.

Я вспомнила лыжника, который заваливал камнями ручей, бегущий в Юля-ярви, и подумала: «А почему бы мне не завалить вот так же камнями протоку, вытекающую из Юля-ярви? Ведь пока я доберусь до своих, подниму тревогу, пока мы вернёмся и возьмём под охрану мельницу, — пройдёт время и диверсанты успеют сделать своё чёрное дело».

Вскарабкаться на скалы было делом недолгим. Меня особенно привлекала глыба гранита, нависшая над протокой с левой стороны. Она висела над ручьём, вся изъеденная дождями, морозами и ветрами, и казалось — стоит к ней прикоснуться, — рухнет вниз. Когда я взбиралась наверх, некоторые камни даже от прикосновения ноги распадались и превращались в осыпь. Я убедилась, что на морозе гранит может быть очень хрупким. Вода, проникшая в щели, режет его, точно алмаз режет стекло. Эта истина, о которой я знала раньше из школьных учебников, обрадовала меня, как великое открытие. Я попробовала пошатать вздыбившуюся глыбу, и мне показалось, что она подаётся. Но это был обман чувств. Мне так хотелось и поэтому так казалось. Все мои усилия были напрасны. Признаться, я пережила постыдное поражение. Фантазёрка!..

Когда, убедившись в своём бессилии, я спустилась на лёд озера и снова стала на лыжи, в воздухе послышался гул приближающихся самолётов. Над озером стали взлетать ракеты — сигналы, разрешавшие посадку на лёд.

Сердце каждого лётчика радуется хорошей посадке прилетевших издалека товарищей. Но не с восторгом смотрела я, как прожекторы указывали полосу приземления и быстро убирали свет, как точно совершали посадку наши серебристые двухмоторные красавцы, как быстро отруливали они к месту стоянок. А на их место приземлялись другие… Что было сил, я побежала туда, откуда взлетали ракеты.

Обойдя старт, я вышла к командному пункту и была задержана часовым.

Вскоре отряд наших лыжников-автоматчиков двинулся на боевую операцию. Я уже не могла принять в ней участия. Силы меня покинули. Едва успев сообщить координаты таинственного дома у мельницы, я потеряла сознание и попала в руки наших медиков. И долго не знала, что же произошло без меня с Володей Шереметьевым.

А с ним произошло вот что.

Некоторое время после моего ухода в доме стояла тишина. Сквозь толстые брёвна, плотные двери, замёрзшие окна в горницу не донёсся окрик неизвестного, принявшего меня за Импи. Сама Импи тихо лежала в своей деревянной кровати, задёрнув полог.

Но Шереметьев чувствовал, что девушка не спит. И он гнал прочь сон, стараясь представить себе мой путь на аэродром, угадать, как скоро возвращусь я с лыжниками аэродромной команды. Ему всё ещё не верилось, что и нам, и аэродрому на Юля-ярви, и самолетам, которые должны сесть на его лёд, грозит опасность.

Шереметьев досадовал на вынужденную посадку, измотавшую его силы, на то, что он сейчас бездействует, тогда, как его соратники готовятся нанести внезапный бомбовый удар по врагу. А что до остальных тревог, то он считал их плодом моей разыгравшейся фантазии.

Старый карел мирно похрапывал на тёплой печке, а его внучка, с кошачьими глазами, притаилась рядом — в своей постели. Никакая опасность, по мнению Шереметьева, не грозила с её стороны.

Володя со смущением вспомнил, как он покатился вниз по лестнице, оттого, что она, эта странная девица, нагрузив его ворохом перин, вдруг приблизила к его лицу свою щёку и потёрлась, что-то мурлыкнув, как кошка. От неожиданности он оступился и грохнулся вниз. Благо, что упал на перины. «Озорная девица!» — усмехнулся Шереметьев. Потом он как будто задремал.

И вдруг ночную тишину разбудил негромкий, но явственный стук в окно. Один удар и ещё несколько. Шереметьев вскочил на ноги и спросил:

— Кто там?

Из-за полога выскользнула Импи и, подкрутив фитиль в лампе, подошла к окну. В рубашке до пят, она несколько секунд стояла неподвижно, прильнув к морозному стеклу.

Шереметьев, отстранив от окна девушку, сам прильнул к проделанной ею протаине, но ничего, кроме белесой мути, не разглядел. Он вопросительно посмотрел на Импи. Девушка лукаво улыбнулась ему и нарисовала на инее, покрывавшем стекло, нечто похожее на птицу.

— Вы думаете, птица стукнула? — спросил Володя, отходя от окна.

Импи ногтём большого пальца быстро нацарапала рядом с птичкой какой-то замысловатый знак.

— Что это значит? — спросил Шереметьев.

В ответ она сверкнула золотистыми глазами и, метнувшись к своей кровати, исчезла за цветастым пологом.

Шереметьеву не понравилось поведение девушки. Больше того, оно показалось ему подозрительным.

— Что вы там написали? Покажите мне по словарю, — потребовал Шереметьев, раздвинув полог и протягивая Импи потрёпанную книжку.

Она уселась на перине и долго перелистывала страницы. Затем подчеркнула ногтем слово и подала Володе. Рядом с финским словом он прочитал русское: «сердце».

Шереметьев сердито нахмурился и ответил:

— Довольно шутить! Скажите, кто стучал в окно? Что за знак на стекле?!

Вместо ответа Импи набросила ему на шею свою пышную косу и так притянула его к себе, что он чуть не задохнулся.

Шереметьев оттолкнул девушку, уже не на шутку встревоженный. За её игрой он разглядел какую-то реальную опасность.

— Кто здесь?! — раздался вдруг с печи голос старика. — Это опять Пекко? Она снова шепчется с ним? — спросил он по-русски, обращаясь, видимо, к Шереметьеву.

— Какой Пекко? — насторожился Володя.

— Волк и сын волка! Тот, кто убил мою верную собаку, которая была у меня поводырём, будь он трижды проклят, будь он разорван медведем, утоплен моржом, заклёван совой!..

Импи крикнула что-то старику, но он не унялся:

— Я скорей сожгу этот дом, чем пущу в него воровское отродье! Ты понимаешь, русский, эта глупая девчонка, наскучившись по женихам, привадила в мой честный дом вора, сына вора. Отец этого Пекко — презренный убийца! Он убил почтальона, ограбил почту и бежал за океан. Там его зарезали в каком-то кабаке: не пошло награбленное впрок. Теперь сюда явился его отпрыск. И добывает себе богатство, хозяином хочет стать. Он ненавидит русских. Он говорит, что здесь, на дне наших озёр, скрыты великие богатства: драгоценные редкие руды. Он ждёт, что после войны сюда явятся из-за океана его друзья…

— Где же он живёт?

— Где живёт волк? Ты не знаешь? Я тоже не знаю. В ясную погоду он лежит в берлоге, а когда начнётся метель — выходит за добычей. Он ходит в волчью погоду, когда снег заметает следы. И как только начинается метель, моя внучка печёт пироги.

Шереметьев невольно взглянул на стекло окна, на знаки, нарисованные Импи. Он понял, что это предупреждение кому-то там, за окном…

Он решительно повернулся к девушке, ещё не зная, что ему предпринять. И вдруг увидел, что она плачет. Да, плачет, без всякого притворства, утирая слёзы концом косы.

— Это ещё что? — спросил озадаченный Шереметьев.

Вместо ответа Импи вдруг схватила его шею горячими и крепкими, как клещи, руками и, глядя прямо в глаза, быстро-быстро заговорила что-то по-фински.

— Ага! — закричал вдруг старик. — Теперь тебе не надо Пекко! Ты молишь русского спасти тебя, бедную девочку, от волка Пекко? Ты плачешь? А почему ты не плакала, когда он убивал мою верную собаку? Когда он приходил в наш дом, как хозяин? Грозил мне… Издевался над моей старостью и слепотой. Над памятью моего сына… Плачь, плачь, негодница!

Шереметьев, смущённый и растерянный, с трудом высвободился из цепких рук Импи.