Борис Егоров - Песня о теплом ветре Страница 6

— Инга, можно я тебя поцелую?

Инга смеется, говорит «нет». Конечно, это не «нет», а «да», но я робею, у меня нет сил перешагнуть невидимую, незримую черту, за которой начинается новое, другое. Я очень люблю Ингу. И потому волнуюсь, тревожусь. Притронуться губами к ее щеке… А вдруг это не «да», вдруг это ее обидит?

Мы выходим из такси на площади Ногина и по улице Разина идем к Кремлю.

Инга вертит в руках гвоздики, щекочет себя ими по щекам. Отбегает от меня, залезает на небольшой сугроб и сажает в белый снег цветы. Отходит чуть в сторону, кричит:

— Сашка, ты посмотри, как красиво! Цветы в снегу!

Прохожие останавливаются. Я говорю:

— Инга, идем.

Она возвращается, топает ногами, сбивая с ботиков снег.

— Правда, красиво? Нет, ты скажи!

— Очень!

— Я ненормальная, да? Подержи цветы и книгу, я еще стряхну снег.

Беру ее книгу.

— Все не оставляешь медицину?

— Нет. Знаешь, я не сказала тебе: я начала переписку с теми врачами, которые у нас выступали в школе.

— Которые летают?

— Да. Специальный авиаотряд. Вот! Очень много интересного. Хочешь, расскажу? Впрочем, не надо. В другой раз дам почитать. Хотела взять их письма сегодня, а Игорь куда-то запрятал…

— Почему?

— Он против. Вчера села писать врачам, а он говорит: «Опять не делом занимаешься, лучше английский зубри». Воображала! С ним стало просто трудно. Говорит, что я дура и что это у меня со временем пройдет.

— Инга, можно я смахну с твоих ресниц снежинки?

— Ага! Ну-ка! — бойко говорит она и подставляет мне свое лицо.

…А вот и Красная площадь. За строгими, молчаливыми зубцами стены, подсвеченными снизу, — круглый купол Дворца, и над ним — красный флаг.

— Помнишь у Брюсова, — спрашиваю я:

Красное знамя, весть о пролетариате,Извиваясь кольцом,Плещет в голубые провалы вероятияНад Кремлевским дворцом…

— Не люблю Брюсова: он какой-то холодный. Слушай, а когда ты на параде, то где стоишь? Укажи мне место!

— Вон там.

Инга смеется:

— Какой ты важный! Так серьезно сказал: «Вон там».

Потом другим тоном, чуть грустным, говорит:

— Уже поздно, пора домой.

— Нет, нет, Инга, сегодня не пора!

— Не спорь: тебе надо готовиться к занятиям. Наверно, и не приступал.

— Успею.

Бьют куранты. Мы слушаем, как мерно и торжественно растекается над площадью перезвон наших главных часов.

Пароход «Менжинский»

У причала московского Южного порта стоит большой белый двухпалубный пароход «Менжинский». На корме играет духовой оркестр из наших спецов: школа отправляется в летние лагеря. На этот раз не в Кувшинки. «Менжинский» проплывет по Москве-реке и Оке, а потом пристанет к маленькому дебаркадеру под Рязанью.

Играет музыка. Шумит толпа на пристани: это провожающие. С палубы парохода в толпе я вижу Ингу. Она сняла косынку, машет ею.

Инга пришла в порт задолго до того, как нам был назначен сбор. Еще никого, кроме нас, не было. Мы сидели на скамеечке на берегу, под кустами пыльной сирени, смотрели на маслянистую воду.

— Саша, значит, я не увижу тебя целое лето…

— Сорок пять дней.

— Ой, как долго. Мне будет грустно-грустно. А ты знаешь, какой у тебя будет адрес?

— Нет. Но я в первый же день напишу. И во второй и в третий.

— О чем я подумала? Вот так мы с тобой много-много раз смотрели на воду… Сейчас она мне не нравится…

— Это что? Гадание на воде?

— Ты не слушай меня. Я говорю глупости. Сегодня двадцать первое июня, плюс сорок пять…

— Плюс сорок пять, и я вернусь. Видишь вот ту телефонную будку? Из нее я тебе буду звонить.

— А я буду сидеть, ждать. Впрочем, ты меня можешь не застать: экзамены в институте. Может, еще не примут…

— Примут, Инга, примут.

— А я тоже уверена, что примут. Это я так. Знаешь, мечты, если они крепко задуманы, сбываются. Вот я решила быть врачом…

— Ты хорошая. Я тебя очень люблю!

Инга закрывает глаза, глубоко вздыхает.

— Повтори, Сашка!

— Я тебя очень люблю.

Она встряхивает головой, смеется.

— А за что?

— За то, что ты, когда смеешься, вот так щуришь глаза. За то, что ты ни на кого не похожа, за то, что ты фантазерка, за то, что ты переменчивая, знакомая и непонятная… И за то, что у тебя такие губы, что мне ужасно хочется их целовать…

Я наклоняюсь к Инге, но в это время слышу приближающиеся шаги. По дорожке идет Доронин. Потом, увидев нас, он сворачивает в сторону.

— Это твой товарищ? Как его зовут?

— Владик.

— Владик, Владик! — кричит Инга. — Идите к нам.

Доронин подходит, козыряет, снимает фуражку, держит ее у локтя.

— Это очень галантно, — замечает Инга. — Каким вас красивым манерам учат… Если бы я была мальчишкой, я бы, наверно, пошла в вашу школу.

А на пристани уже трубит горнист. Дивизион выстраивается на поверку лицом к «Менжинскому».

— Крылов, — выкрикивает старшина.

— Я.

— Доронин… Тучков… Курский…

После переклички строем по двое проходим по трапу. «Менжинский» дает гудок. «Капельдудкины», как мы называем оркестрантов, с особым старанием играют марш: «Мы в нашу артиллерию…»

«Менжинский» разворачивается и выходит на середину реки.

Мимо нас плывут изрытые птичьими гнездами берега Москвы-реки, потом — Оки.

После ужина дают отбой, но спать никому не хочется. Лежим, болтаем. Восхищаемся «Менжинским», его салонами, каютами, рестораном. Все это нам в новинку.

— Любят нас, спецов, раз такой пароходище дали, — замечает Курский.

Сверкая огнями, идет «Менжинский» по Оке. Разговоры в каютах и на палубах затихают далеко за полночь.

А потом, едва мы засыпаем, резкий толчок. Такой, что мы едва не падаем с полок. Выбегаем из каюты. Что случилось?

Занимается рассвет. Над рекой плывет пар, берегов не видно.

На палубе мы сталкиваемся с матросом.

— На мель сели.

Ждем, когда придет буксир.

— Сколько сейчас?

— Ровно четыре. Ровно четыре…

— Немцы перешли нашу границу, — тревожным шепотом говорит Курский, — это что же — война?

— Откуда ты узнал?

— Капитан парохода по радио принял.

— Может, пограничный инцидент?

— Нет. Я сам слыхал, как капитан говорил с Тепляковым.

На наши плечи ложатся чьи-то тяжелые руки. Оборачиваемся — Тепляков. Лицо у него бледное, и глаза такие, каких я не видел никогда, — мрачные, суровые. Сколько я знаю Теплякова, он всегда улыбался — то весело, то грустно, то насмешливо.

— Война, ребята… Немцы бомбили Минск, Киев… И все-таки еще не верится.

Война. Мы готовились к ней, мы видели, как год-два назад строились в Москве бомбоубежища, мы пели песню «Если завтра война…», мы знали, что она придет. И все-таки она пришла неожиданно.

Пароход пристает к дебаркадеру. Мы сбегаем по трапу и сразу же на берегу — построение.

— Война.

Это говорит майор Кременецкий.

Теперь уже всем все ясно… И никто, сколько ни пытайся, не успокоит себя: может быть, произошел пограничный инцидент, конфликт. Война.

В лагере мы живем недолго. Снова за нами приплывает «Менжинский».

Только это уже не тот пароход, что совсем недавно стоял у пристани московского Южного порта. Стекла у него выбиты, на стенах, которые раньше были белоснежными, — черная копоть: «Менжинский» побывал под бомбежкой.

Когда нас пошлют на фронт?

На фронтах неудачи. Но это, наверно, ненадолго. Скоро мы соберемся с силами, обескровим гитлеровцев и погоним назад. Но «скоро» не наступает.

Что же происходит? В сводках Информбюро мы не находим разъяснения.

Газеты сообщают, что уничтожено триста танков врага; что за два дня взято в плен пять тысяч фашистов; что немецкий солдат Альфред Лискаф перешел на нашу сторону и обратился к солдатам райха с призывом свергнуть режим Гитлера; что одна кавалерийская часть захватила пятнадцать верховых лошадей, а сын начальника Житомирской электростанции задержал диверсанта, сдав его постовому милиционеру.

Упоминаний о сданных городах нет. Но называются направления, на которых идут бои: Минское… Псковское… И вдруг: «Захватив Днепропетровск, фашисты зверски расправились с жителями…»

Мы слушаем радио. А когда оно умолкает, слушаем, как в висках стучит кровь.

Год-два назад Орешин, отвечая на наши вопросы о будущем, говорил: «Будущее, возможно, придется решать вам». И вот пришло грозовое, смертельно-тяжелое время, когда будущее решается. Решается сегодня. И если Сегодня не добиться перелома, если не склонить чашу весов в нашу пользу, то Завтра не придет. Его не будет!

А мы сидим на месте, в школе. Приказано продолжать военные занятия и дежурить на крышах.

Спецы не дают прохода Кременецкому.