Борис Крамаренко - Плавни Страница 60

Тимка укрылся дедовой бекешей и с удовольствием вытянул босые ноги. Было так приятно лежать в чистой комнате, на мохнатой бурке, под которой одна на одну были сложены десятки мягких зелено–желтых чаканок.

Тимка закрыл глаза и представил себя дома. Завтра воскресенье, и мать, должно быть, испекла его любимый пирог с творогом… Да нет, ей сейчас не до пирога…

Тимка натягивает бекешу на голову и поворачивается на бок, потом поджимает ноги, вытягивает и снова поджимает их, сворачиваясь клубком под бекешей.

Просыпается Тимка от шума голосов, чьего–то возгласа и ощущения мягкого женского тела на своей груди. Тимка открывает глаза и видит Полю, стоящую на коленях перед его постелью.

Поля прижимается к нему, плачет и что–то причитает, чего не может понять Тимка. Потом они сидят рядом и оба плачут. Поля — громко, навзрыд, Тимка — тихонько всхлипывая. Ему жаль Полю, жаль племянника, оставшегося сиротой, жаль отца и себя самого.

Поля плачет долго, и когда она наконец стихает, Тимка решается спросить о матери. От Поли он узнает о том, что они считали его мертвым, о продаже его любимых рыжих быков, об обыске и о том, что у них хотели забрать последний хлеб, но когда мать пошла в ревком, вмешался сам председатель, и хлеб не тронули.

Андрей решил поспать подольше в воскресный день. Все предыдущие дни он поздно возвращался домой и, ложась спать, мечтал отоспаться в воскресенье, но его разбудили под утро. Семен Хмель бесцеремонно тряс его за плечо и, когда Андрей сел на кровати, тихо проговорил:

— Вставай, Андрей.

— Что? Что случилось?!

— Тише!.. Учительница отравилась.

В кухне Андрея ожидал Бабич. Все трое, на цыпочках, чтоб не разбудить Наталку, вышли из дому.

…Когда тачанка свернула к раскрытым воротам школьного двора, Андрей первый спрыгнул на землю и торопливо прошел в дом.

Зинаида Дмитриевна лежала на кровати поверх одеяла. Синее шерстяное платье ее было расстегнуто на груди, обнажая кружево сорочки. Но более всего запомнились Андрею до крови искусанные губы и приоткрытые, словно подсматривающие за кем–то из–под густых ресниц, глаза.

Андрей снял папаху и подошел к кровати. Мучила мысль, что вот он, которого она считала своим другом, не понял ее переживаний и не помешал ее гибели.

— Замотался, все некогда было, — прошептал Андрей, словно оправдываясь перед мертвой. Почувствовав на своем затылке чье–то дыхание, Андрей повернулся и увидел Семена Хмеля.

— Ты, Семен, оставайся здесь, поможешь Бабичу организовать похороны, а я поеду в ревком. — И Андрей тихонько, словно боясь кого–то разбудить, вышел.

Хмель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, с сожалением смотря на Зинаиду Дмитриевну, потом принялся осматривать комнату. Но, кроме стакана с какой–то мутной жидкостью на дне да пустого зеленого конверта без надписи, валявшегося возле стола, ему не удалось найти ничего, что объяснило бы смерть учительницы.

Хоронили Зинаиду Дмитриевну на другой день. Кладбищенские аллеи были полны народа. Принесенные школьниками цветы не вместились в гробу. Белые, розовые, красные астры, перемешавшись с пестрыми георгинами, сплошь закрыли собой глиняный холм. На обратном пути Андрей ехал вместе с Наталкой. Он завернул ее в бурку, и она сидела притихшая, заплаканная, доверчиво прижавшись к его плечу.

Бегство Тимки и его открытый переход в лагерь врагов бурей прошли в сознании Наталки, оставив след навсегда. Она еще сильнее привязалась к брату и Андрею, перенеся на них обоих всю свою нежность. Наталка заметно похудела и как бы выросла. Глаза стали строже, задумчивей. Она редко улыбалась, смеялась еще реже, но изредка в смехе ее уже вспыхивали прежние перезвоны серебряных колокольчиков.

Семенной по–прежнему был для нее дядей Андреем, членом их семьи. И если его слово было законом для ее брата, то для нее — тем более. Беспрекословное подчинение всех, кто окружал Андрея, его воле стало для нее привычным. Она уже не удивлялась, как прежде, что приходившие к нему старики почтительно слушали, пока он говорил, и если и спорили иногда с ним, то как–то нерешительно, словно ученики со своим учителем.

И если ее брат был для нее не только братом, но и отцом, то Андрей был, пожалуй, кем–то еще большим. Чувство близости к Андрею росло в ней, укреплялось, незаметно переходя в какое–то новое чувство, неясное еще ей самой, но волнующее, заставляющее чаще биться ее сердце при появлении Андрея, при звуке его голоса.

Она уже не бегала по–ребячески взапуски с дядей Андреем, не просилась к нему на седло, когда он приезжал верхом, не брызгала ему холодной водой за ворот рубахи, когда он умывался. Но на столике в зале, где он часто работал или читал перед сном, всегда стоял кувшин с цветами, сорванными Наталкой. Его одежду Наталка тщательно чинила. Обед подавала ему первому, а когда Андрей не приезжал, становилась грустной.

Дома Андрей бережно высадил Наталку из тачанки, помог ей дойти до ее комнаты и, несмотря на ее протесты, заставил прилечь на кровать, укрыв ее своей буркой. Сам же прошел в зал. На столе лежала книга, которую он читал в ночь смерти ее хозяйки, а возле книги стоял кувшин с завядшими цветами.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

После отъезда Сухенко в командовании отрядом полковника Дрофы произошли большие перемены. Есаул Гай был назначен командиром первой, офицерской, сотни, а подхорунжий Шпак — второй, добровольческой. Тимка был произведен в вахмистры. Эти назначения вызвали недовольство в офицерской сотне, где войсковые старшины командовали взводами, а подхорунжие служили рядовыми. Но открыто выражать свое недовольство никто не решался: все знали, что Дрофа крут на расправу.

Вскоре после этих перемен добровольческая сотня выступила на выполнение задания полковника Дрофы. Приказано было остановить в степи товарный поезд, не допустив его до Староминской, и сделать, по выражению Дрофы, «сортировку» пассажиров.

В те годы товарные поезда были переполнены людьми, ехавшими на Кубань покупать продукты, а чаще всего — менять их на вещи. Среди этих вещей немало было военного обмундирования и солдатских сапог. В них–то особенно нуждался отряд Дрофы.

Кроме того, в таких поездах можно было встретить служащих, следовавших по командировкам, а среди них уже наверно найдется несколько «эркапистов», как называли бандиты коммунистов.

Среди пассажиров немало бывало и переселенцев из центральных губерний, ехавших со всем своим скарбом, среди которого бандиты рассчитывали найти кое–что по своему вкусу. Но главной приманкой были спекулянты — «мешочники», у которых попадались деньги и ценные вещи, а частенько и золото. Наконец, в товарных вагонах можно было иногда найти ценные грузы.

В помощь второй сотне Дрофа выделил один из офицерских взводов под командой пожилого, желчного войскового старшины.

Неяркий октябрьский день. Еще вьются над степью черные тучи скворцов. Еще кричат по утренним и вечерним зорям в траве перепела. Но уже не мчатся в стремительном полете стрижи и ласточки — они первыми улетели на юг. Низко парят коричневые коршуны в поисках задремавшего под кустиком зайца или пасущегося перепелиного выводка. На вершине кургана лежит Тимка, рядом с подхорунжим Шпаком. Конная сотня и обоз прячутся в кукурузном поле и небольшой балке, недалеко от железнодорожной насыпи. Офицерский взвод скрылся за деревьями сада при путевой будке.

Четвертый час отряд тщетно ждет «товарняка». Пути давно уже разобраны и забаррикадированы рельсами и шпалами. Путевой сторож и его семья связаны и лежат в будке. А поезда все нет и нет…

Шпак нервничает, но не хочет показать этого командиру офицерского взвода, спокойно завтракающему у подножия кургана. Тимка неспокоен. Он понимает, что затея с ограблением поезда сильно не нравится старому подхорунжему. Шпак, будь его воля, давно увел бы свою сотню назад, но подхорунжий, хотя и командует сотней, — все же подхорунжим, а командир офицерского взвода — войсковой старшина. Тимка смотрит вдаль, на уходящие к горизонту рельсы, и желает лишь одного — чтобы поезд никогда не появлялся.

— Дядя Михайло!..

— Чего тебе, суслик? — ворчливо бросает Шпак.

— Поезда ведь может и не быть?

— Ну, может, — соглашается Шпак.

— Наверно, он уже прошел, — делает предположение Тимка.

— Может, и прошел, — опять соглашается Шпак и наводит свой бинокль туда, куда смотрит Тимка. — Вот он! — Но Тимка уже и сам видит на горизонте маленький пушистый дымок.

— Пойдем, Тимка, пора! Поезд остановился у баррикады.

Пассажиры были всюду — на крышах вагонов, на буферах, площадках, в вагонах. Тимке бросилось в глаза, что среди этого люда больше всего было бородатых мужиков в сермяжных свитках. «Тамбовские казаки!» — презрительно подумал он.