Канта Ибрагимов - Прошедшие войны Страница 65

— Откуда родом? — спросил он.

— Из Грозного, — ответил Цанка.

— Как фамилия, сколько лет?

— Арачаев, двадцать семь лет.

Видимо, только теперь офицер уловил акцент Цанка.

— А кто ты по нации? Чечен что ли?

Цанка в ответ только покачал головой, сжимая губы.

— Не знал я, что чечены такие бывают.

Рядом с офицером ходил тощий маленький мужчина, в очках, коротких брюках, в гражданской форме. У него в руках была огромная тетрадь, вся серая от износа; он ее держал открытой и что-то туда по необходимости записывал.

— Извините, товарищ Безуглов, — писклявым голосом сказал он, — я читал в энциклопедии, что чеченцы в основном светловолосые и синеглазые. Так что это не альбинос, а исконный представитель горных чеченцев.

— Да, здоровый гурнак, — сказал офицер и пошел дальше по строю.

Только в полночь Цанка и его товарищи попали в зону, за колючую проволоку. Как им объяснили, это место называется концентрационный лагерь. В двух местах есть колодцы, вода в них чуть соленая, но пить можно.

От усталости ноги подкашивались, глаза слипались. Люди кругом спали под открытым небом; было сыро и холодно. Однако самым тяжелым бедствием были комары; они, не стесняясь и не боясь, атаковали все участки тела: от ушей до пяток. Цанка прилег на землю; от земли веяло прохладой, высоко в небе горели звезды. Почему? За что эти издевательства? Что я сделал такого? Думал Цанка, глядя в темное небо. Грустные, тяжелые мысли наполняли его голову. Он вспомнил мать, родных, свои горы, свой дом. Ему стало тяжело, больно, что-то защемило в груди; он закрыл глаза и незаметно для себя заснул. Он видел кошмарные сны, кто-то его душил, в спину давили какими-то твердыми предметами, сквозь сон хотелось пить и одновременно мучило сильное желание пойти по нужде. В это самое время стали кричать, ругаться, вдруг кто-то сильно наступил на руку Цанка; от боли он вскрикнул, проснулся, присел, не мог понять где он и что происходит. Пока он очнулся, конфликт был погашен. Оказывается, кто-то хотел стащить рюкзак, в котором находилась вся провизия Цанка и его товарищей по Гудермесу.

Рассвело. Утро было свежее и ясное. Цанка встал, потянулся. На востоке брезжил восход. И Цанка отчетливо увидел, как на черном силуэте земли выделяются несколько темно-синих рукавов, а далее отсвечивало бесконечное, уже темно-зеленое пространство.

— Это великая русская река Волга, а то, правее — это Каспийское море. Слышал об этом? — рядом стоял Александр Петрович Шаповалов.

Шаповалов, как и Цанка, был председателем колхоза в одном хозяйстве Грозненского района. Он запомнил Цанка по росту, на одном из совещаний в Грозном. Его постигла та же участь, что и Цанка, он был значительно старше и видимо не очень здоров. — Знаешь, Арачаев, в это море впадают все реки и ручейки, которые текут в Чечне. Из этого моря можно было бы доплыть до твоего дома. Около твоего дома есть ли ручеек или речка?

Цанка молча кивнул головой. Хотя он никогда не видел большой воды и толком не умел даже плавать, ему вдруг захотелось стать рыбой и поплыть по этому бескрайнему морю, по большим и малым рекам и доплыть до своего родного родника, до своего родного дома. Ему даже представилось, как он плывет по прохладной воде; как это тяжело, долго, но все же приятно и свободно, это путь домой, тяжелый и счастливый. Любые препятствия он бы преодолел, как бы он старался; готов не есть — не пить, лишь бы домой, лишь бы на родину. Он так увлекся, что уже стал высчитывать, сколько дней ему хватит, чтобы добраться до дому. Стал прикидывать скорость форели, плавающей в родном роднике. Замечтался, забылся, приятные воспоминания хлынули в его душу; ему снова захотелось жить, хотелось домой, он прикрыл глаза навстречу восходящему Солнцу и молил бога помочь ему, спасти его, он хотел жить, жить дома, жить на свободе.

Из оцепенения его вывело прикосновение Шаповалова. Он взял Цанка за локоть и сказал:

— Сколько мы здесь будем, неизвестно. Как нас здесь будут кормить, да и будут ли кормить вообще — неизвестно. Поэтому рюкзак надо беречь, эти шакалы, видимо, вернутся за ним обратно… Только еще одно — самое главное — драться, устраивать потасовки здесь нельзя. Говорят, с вышки сразу стреляют, прямо из пулеметов, без разбору. Так что надо быть очень осторожным. Нам надо держаться вместе. Предупреди своих чеченцев.

Через некоторое время сели есть. На смену кровожадным комарам прилетели не менее кровожадные и назойливые мухи; они, бесстыжие, лезли во все дыры, больно кусали. Их было так много, что они вместе с едой пытались залететь в рот.

Цанка и его товарищи только собрались перекусить, как появились двое: один маленький, сутулый, с перекошенным лицом; другой, рыжий верзила — тупомордый.

— Пришла шелупонь. — сказал Шаповалов, толкая Цанка под локоть.

Никто не встал и даже не изменил позы; все ждали реакции Цанка — он аккуратно достал из рюкзака сверток с курдюком и осторожно разворачивал прожиренную газетную бумагу.

— Это все необходимо отдать хозяину, — сказал маленький, — и немедленно. Он поделит все по справедливости, по-товарищески.

Сказав это, он ехидно засмеялся и посмотрел снизу вверх на рыжего верзилу.

— Ага, — поддакнул он.

Сплошные ругательства, мат на русском и чеченском языках посыпались в адрес пришельцев. Видимо, только этого и ожидая, те развернулись, что-то бормоча в ответ, ушли, но ненадолго. Через несколько минут появилось человек пять-шесть. Они подошли уверенно, даже нахально. Впереди шел смуглый мужик, цыганского вида, здоровый, выше среднего роста, с вьющимися черными волосами. Если бы не его небольшой живот, то можно было бы его фигуру назвать идеальной. На вид ему было лет тридцать пять-сорок. Он бесцеремонно перешагнул через одного, пнул ногой другого и очутился прямо в центре круга. Все кроме Цанка и Шаповалова невольно встали. Наступила короткая пауза.

— Наверно лучше с ними поделиться. Зачем нам эти неприятности, тут ведь все русские, — сказал умоляюще один чеченец на родном языке.

— Хватит болтать, — прокуренным голосом перебил его пришедший главарь, — соберите все это и положите сюда, — при этом он пнул здоровенным чищеным сапогом рюкзак в сторону Цанка.

Цанка сидел с опущенной головой, шея и лицо от злости и ненависти покраснели, потом стали бордово-темными, вены на шее и поперек лба вздулись; его руки от напряжения стали дрожать. Ему стало страшно, больно; ярость овладела им, он ни о чем не думал, перед ним был враг, его громадная тень возвышалась над ним. Цанка подумал, что именно эта тень принесла его сюда, в далекие бескрайние степи, и теперь продолжает издеваться над ним, не дает есть и пить. Не дает свободно жить… Цанка молниеносно вскочил, при этом его руки поддали чуть вверх мощные толстые руки противника; грудь главаря раскрылась, и длинные жилистые руки Цанка обхватили мощную грудную клетку. Цанка со всей силой, со всей злостью сжал свои руки, при этом он свирепо кричал, глаза его были закрыты и все лицо исказилось в мучительной гримасе. Он оторвал от земли врага и, импульсивно сжимая его, тряс. Дрожь, мелкая дрожь шла по всему длинному телу Цанка, она шла от ног до головы и через руки передавалась противнику. Главарь обеими руками вцепился в горло Цанка, отталкивая его от себя, ноги его беспомощно болтались в воздухе; то ли от боли, то ли еще от чего он тоже кричал отчаянным басом, потом он стал хрипеть, лицо его исказилось в страшной муке, руки безвольно обвисли, он умолк, замер. В это время ноги Цанка подкосились, и он упал, подминая под себя противника. Тяжело дыша, отхаркиваясь вязкой сухой слюной с кровью, он мучительно медленно, с трудом освободил свои руки и, пошатываясь, еле встал. Цанка подхватили под руки товарищи и побежали в сторону. Все разбежались, только главарь оставался лежать, в его расширенных черных зрачках отражалось летнее солнце…

Через день из лагеря начали по списку вызывать. Вокруг лагеря было сильное оживление. Эта суета и оживление в рядах охраны невольно передались всем осужденным. У всех появилось какое-то непонятное приподнятое, даже праздничное настроение. Почему-то казалось, что в этот ясный летний день все люди должны прийти к взаимопониманию и всеобщему примирению. Заключенные широко улыбались, обнимались, некоторые плакали, целовались. Кто-то даже обменивался адресами.

Арачаева Цанка вызвали одним из первых. Вызывали по сто-сто пятьдесят человек, выстраивали их в ряд, проверяли по списку. Получилось так, что Шаповалова и Цанка вызвали в одной команде. Они стали в строю рядом. Почему-то всем хотелось стоять по стойке смирно. Казалось, что перед ними извинятся, поклонятся в ноги и отправят домой.

Наступила какая-то заминка, все суетились, бегали, и только один человек был как будто ко всему происходящему безучастным. Он ходил медленно перед строем, смотря в землю; когда он доходил до конца строя, то озирался в голубое небо, и как бы танцуя, выполняя какой-то пируэт, на каблуках своих хромовых сапог разворачивался. Это был толстый, чисто выбритый мужчина с черными маслеными усиками, в круглых очках, маленького роста; в руках он держал тонкую, не очень длинную эбонитовую палочку. Эта палочка заменяла ему трость или плеть, и, видимо по старой привычке, он артистично бил себя по голенищу сапог.