Канта Ибрагимов - Прошедшие войны Страница 66

— Ионыч, — сказал, глядя на него, Шаповалов Цанку.

— Чего? — наклонился Цанка.

— Читал "Ионыч" у Чехова?

Цанка, ничего не понимая, мотнул головой, Шаповалов улыбнулся.

Все выстроились, доложили "Ионычу". Толстяк медленно направился к концу строя. Теперь он более чем внимательно стал осматривать всех заключенных. Он тихонько, даже ласково опускал на грудь заключенного свою черную палочку, и шел дальше вдоль строя, при этом говорил:

— Лес, золото, дрова, лес, лес, золото, дрова, лес, золото, золото.

В зависимости от произнесенного слова из одной шеренги выстраивали три шеренги. Самая многочисленная шеренга была "Лес", самая короткая "Дрова". Наконец "Ионыч" дошел до Арачаева. Он сильнее, чем обычно, опустил палочку на грудь Цанка и, еще раз с удовольствием легко ударив палочкой, сказал:

— Золото, золотишко!

Следующим был Шаповалов. Наступила пауза. Толстяк поверх очков стал смотреть на Шаповалова с ног до головы.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Сорок восемь.

— Здоровы?

Шаповалов молча пожал плечами.

— Повернитесь назад… Так… так… наклонитесь… еще… не стесняйтесь, наклонитесь, — и он провел эбонитовой палочкой по ягодицам Шаповалова. — Так… ну ладно… — лес. Цанка в душе сильно радовался, что его назвали "золото", только потом он понял, что "золото" значило — далекая Колыма, вечная мерзлота, вечный холод, смерть. "Лес" — значило лесоповал. Что такое "дрова" — гадать и угадывать не было смысла, и так все ясно…

Началась новая жизнь. Дорога длилась дни, недели, месяцы. Дорога пешком, дорога в скотских вагонах, дорога в море, дорога везде: в холод и жару, в пот и грязь, в голод и в жажду. Это была жизнь полная насилия и издевательств, унижения и уничтожения. Но все равно это была жизнь, потому что даже в такие самые тяжелые, невыносимые времена очень хотелось жить, хотелось есть, спать, думать о доме, о родных, о свободе… А дорога была долгой, долгой. Люди гибли, как мухи. Никто ничему не удивлялся, никого не жалел. Все хотели просто жить, еще жить, даже так жить, чтобы в конце пути в неизвестность, в вечную стужу и безмолвье, в далекой Колыме встретить счастье, покой, человеческое добро и любовь.

Цанка уже давно потерял счет дням, все делалось на чистом животном страхе не умереть и дойти. Остаться жить.

Менялись люди, менялись лица, менялись природно-климатические условия. Холод сменял жару, после засухи лили дожди, дули холодные ветры. Цанка не мог даже думать, что земля так велика, а городов и сел так много, а в целом мир так скуден: есть арестованные и есть их охранники. Оказывается, других людей нет.

В пути Цанка свыкся со всем, со смертью — чужой, с голодом, с жаждой, с вонью, с унижением и оскорблением. Единственное, с чем он не мог свыкнуться, было чувство постоянного желания спать. А потом к этому прибавилось еще одно желание — тепло. Ему было постоянно холодно. Вокруг становилось все холоднее и холоднее. Ему было холодно и днем и ночью, и когда шел и когда спал. А вокруг все становилось холодным, прозрачным, леденящим.

Вначале Цанка удивлялся, сколько бы людей не умирало, а вагоны всегда были переполнены. Они постоянно пополнялись все новыми и новыми людьми. Вначале все пытались друг с другом познакомиться, иногда даже помочь. Теперь этого не было. Никто никого не интересовал. Единственно отношения поддерживал с чеченцами. Он их искал, когда терял плакал от горя, когда встречал плакал от счастья.

Однако после того как они вышли из Магадана, их ряды стали редеть. Это была самая тяжелая часть дороги. Шли пешком. Шли долго. Шли молча.

С каждым днем дорога становилась все тяжелее и тяжелее, мороз все усиливался и крепчал. Люди на ходу гибли, их просто сталкивали на обочину. Когда дорога шла в гору или под нее, Цанка с удивлением замечал, какая длинная движется колонна. Ей не было конца и края. Неужели всех людей мира гонят в эти бескрайние, безжизненные края? Видимо, это и есть ад, думал Цанка. А может это просто страдание, чтобы мы все их как-то прошли, пережили с честью и с достоинством. Но было не до чести и тем более достоинства. Люди стали как звери. Самый большой враг был тот, кто рядом. Вся ненависть обращалась именно к ближнему. Казалось, что именно соседу доставалось лучшая колея дороги, лучший кусок хлеба, меньше пинков и ударов.

После нескольких дней пути заключенных осматривали, делили на отдельные большие группы. После этого одних оставляли, другие куда-то сворачивали в сторону, оставшаяся основная группа продолжала путь. Все заключенные и даже их охранники мечтали о конце этого пути. Но он продолжался; однообразный, в дикий мороз, по бездорожью, без еды, без нормальной одежды, без веры, но с отчаянием и с любовью к жизни. Даже в таких условиях люди хотели жить, именно это давало силы. Жить — все равно хотелось.

В конце концов из этой огромной армады людей осталось человек тысяча. Уже несколько дней они не встречали никаких признаков человеческой жизни. Не было никакой дороги, шли, по колено проваливаясь в снегу. Теперь охранники больше думали о себе, их участь тоже стала незавидной. В одну из ночей небольшая группа заключенных бежала в обратном направлении. Однако к вечеру следующего дня некоторые из беглецов показались. Они махали руками, падали, бежали, видимо что-то еще кричали. Колонна по приказу остановилась. Несколько охранников выдвинулись навстречу беглецам. Разделся ружейный залп, потом еще несколько раздельных выстрелов из револьвера… Колонна двинулась дальше на Северо-Запад.

Идти становилось все труднее и труднее. Охрана, в основном ехавшая верхом, осталась без лошадей. Кони гибли от мороза и нехватки еды. Каждую лошадь съедали. Вначале трапезничали охранники, потом кости обгладывали заключенные. Прием пищи у охранников проходил медленно и степенно. Офицеры ели с чувством, с толком и с расстановкой. При этом потреблялось значительное количество спиртного. После офицеров к приему пищи приступали рядовые охранники, у них полномочий было чуть больше, чем у заключенных. Единственной их привилегией было ношение оружия, если это можно считать привилегией. Да, еще в моральном плане, они как бы выполняли свой гражданский долг.

Местность кругом была голая, и спрятаться офицеры и охранники не имели возможности. Поэтому все происходило на виду у тысячи-тысячи голодных завистливых глаз. Это было как в театре. Чувствуя свое господство и вседозволенность, зная, что они находятся в эпицентре внимания многих людей, в офицерах просыпались актерские данные. Они занимали важные позы, вели меж собой по их мнению серьезные разговоры. В свете огромного костра сжигаемой телеги они энергично взмахивали руками, закидывали вверх головы. После нескольких кружек спиртного усталость уходила, в животе разжигался теплый огонь, движения, манеры и жесты становились ватными, но тем не менее надзиратели никогда не теряли контроля над ситуацией.

Короткий осенний день Восточной Сибири стремительно гас, наступила долгая, уже холодная и суровая ночь. Огромный костер угасал, на ночь караул базировался основательно. Теперь на ночь они прижимались у собственной охране. Тем временем заключенные стали потихоньку пробираться ближе к костру, чтобы полакомиться остатками пиршества. Самые отчаянные или самые голодные, осторожно озираясь, как шакалы, пробирались к угасшему костру.

Цанка был одним из этих отчаянно-голодных. Они в огромном количестве сошлись у остатков вечерней трапезы. В темноте началась сутолока. Никто ничего не говорил, не кричал. Они молча боролись друг с другом, успевая при этом шарить руками по земле. Если на белом силуэте снега было видно, как чья-то рука тянулась ко рту, несколько жадных, хищных лап лезли в рот, в глаза, в уши счастливчика. Цанка на своих длинных тонких ногах одним из первых устремился к костру. Его длинные, как грабли, руки в лихорадке ловили все, что попадалось. Все более-менее мягкое, не твердое, бросалось в рот. Жевать было некогда, нюхать, ждать тем более. Неожиданно ему в руки попался огромный кусок мяса. Он почувствовал приятный запах свежевыпеченного мяса. Обеими руками он поднес огромный кусок еще теплого мяса ко рту и вцепился в него зубами. В то же время все вокруг смешалось. Несколько человек облепили его, посыпались удары. Высокий Цанка машинально отбивался локтями, держа кусок мяса руками и зубами. В это время какие-то длинные костлявые леденящие пальцы ногтями впились в кость ключицы. Три пальца, как тиски, схватили тонкую кость, парализовали все чувства, в том числе и голода, и медленно потащили Цанка вниз. У него уже выхватили кусок мяса, он был деморализован, а ледяные пальцы всё тянули его вниз. Когда он упал на грязный снег, то почувствовал облегчение; его отпустили. По нему ходили, его пинали, но все делалось без криков. Тем не менее шум был. Со стороны надсмотрщиков стали кричать, раздались выстрелы, вначале поверх, потом уже в толпу. Все бросились на землю, и уже лежа продолжали борьбу. Снова прогремел ружейный залп. Цанка слышал как пули просвистели где-то рядом. Начались крики, стоны. Цанка прилип к земле и лежал так очень долго. Потом он увидел, как тень отделилась от земли и пошла, он пошел гуськом следом за ней. Они дошли до общей колонны, наступая на полулежащих людей, вошли в середину, кутаясь в дохлые ватники, легли на снег.