Александр Чаковский - Блокада. Том 2 Страница 66

Какое-то время Савельев молчал. Потом ответил:

— Нет вопросов, товарищ дивизионный комиссар.

— Тогда иди, действуй.

Савельев ушел.

— Ну, и я поехал, Максимыч, — сказал Васнецов. — Береги себя. И скажи коммунистам: надо сохранить рабочий класс. Золотой фонд сохранить. Без него мы ничто. Ну… — И он стая стягивать перчатку.

— Не снимай, не на балу, — проговорил Королев, протягивая ему руку. — Прощай, Сергей Афанасьевич. Про Кирова вовремя вспомнил. Я ведь его хорошо знал… Словом, учтем. Поезжай!

16

Было около пяти часов вечера, когда Королев вышел из проходной.

Уже несколько дней он не покидал завода. В последний раз вырвался буквально на час, чтобы проведать больную жену, больше двух недель не встававшую с постели.

До этого Анна Петровна ни разу в жизни не болела, во всяком случае не позволяла себе слечь, и в семье все привыкли к тому, что она всегда здорова. Да и сам Королев никогда к врачам не обращался и единственное, чем лечился, если чувствовал недомогание, — это крепким чаем с малиновым вареньем.

Когда Вера решила поступить в медицинский институт, отец и мать беззлобно посмеивались над ней, говоря, что дочь выбрала профессию совершенно бесполезную для семьи.

Болезни Королев вообще считал уделом слабых, неверно живущих людей, больше думающих о себе, чем о деле. Он был убежден, что организм человека самой природой «запланирован» на бесперебойную деятельность в течение определенного ряда лет и «сбивать» его с ритма лекарствами или разными там санаториями — значит только идти против природы.

Но теперь представления Королева о прочности человеческого организма изменились. На его глазах теряли силы еще совсем недавно здоровые, крепкие люди.

Воспоминания о голоде, косившем питерцев в далекие годы гражданской войны, успели выветриться из памяти Ивана Максимовича, и то, что происходило с людьми в блокаде, сперва казалось ему противоестественным. Впервые столкнувшись у себя на заводе с рабочими, которые жаловались, что не в силах выстоять смену, он испытал к ним не сочувствие, а глухую неприязнь. Ему казалось, что у этих людей просто не хватает характера, понимания, в каком положении оказался Ленинград, не хватает воли, чтобы преодолеть телесную немощь. К диагнозу «дистрофия», с которым они возвращались из заводской поликлиники, Королев относился со снисходительным пренебрежением, как и ко всем мудреным медицинским терминам.

Тогда, в октябре, голод только исподволь подбирался к ленинградцам, о случаях смерти от недоедания еще не было слышно.

Но с каждым днем голод становился все острее, и скоро Иван Максимович понял всю глубину новой опасности, нависшей над Ленинградом. Смутное чувство неприязни к теряющим силы товарищам сменилось в душе его все возрастающей тревогой за их жизнь.

Сам Королев за последние дни тоже заметно ослабел, однако по-прежнему был уверен, что его-то ничто не возьмет. Но здоровье жены беспокоило все больше.

Когда в октябре Анна Петровна перебралась из своей опустевшей квартиры на четвертый этаж, к Ксении Ильиничне Торбеевой, муж которой еще в начале войны ушел в ополчение, Королев был очень доволен: вдвоем женщины не так тосковали, да и помогали друг другу — по очереди ходили в магазин за продуктами, доставали дрова для печурки, готовили скудную еду. Иван Максимович время от времени забегал к Торбеевым, там было все в порядке.

Но однажды он застал жену в постели. Ксения Ильинична отозвала его в кухню и, понизив голос, сообщила, что Анна Петровна внезапно потеряла сознание; врач сказал, что недоедание обострило сердечно-сосудистое заболевание, которое называется «коронарная недостаточность», прописал лекарства и советовал поместить Анну Петровну в стационар.

Больницы, однако, были переполнены. К тому же Анна Петровна и слышать о больнице не хотела. «От голода не вылежишь», — говорила она.

Иван Максимович стал регулярно, раз в четыре-пять дней, проведывать жену, благо дом, где жили Королевы и Торбеевы, находился на той же улице Стачек, что и завод, хоть и ближе к Нарвской. Обычно приносил с собой несколько сухарей — часть своего пайка. Тоненькие ломтики хлеба он сушил на железной печурке в общежитии и откладывал для жены, надеясь хоть чем-то помочь ей. Но Анна Петровна таяла буквально на глазах. За какие-то три недели она превратилась в маленькую, сухонькую старушку и теперь уже почти не вставала с постели.

Веру Королев не видел уже давно. Он понимал, что, работая на другом конце города, часто навещать мать она не может. Иван Максимович и сам в последнее время с трудом вырывался с завода.

Сегодня у него план был такой: сначала посетить фрезеровщика Губарева и токаря Егорова, которые уже несколько дней не выходили на работу, а потом зайти к жене.

Такие же задания получили и другие члены парткома. Каждому дали по два-три адреса. Обойти большее количество квартир было трудно: трамвай в этом районе не ходил, а сил и у членов парткома оставалось совсем уже не так много…

Губарев жил тоже на улице Стачек, километрах в полутора от завода. Королев прошел под виадуком, где был контрольно-пропускной пункт, и двинулся по пустынной улице дальше.

Неподвижно стоял безжизненный, полузанесенный снегом трамвай. Ветер завывал в пустых глазницах вагона, раскачивал обрывки свисавших со столба проводов. Из-под снега торчали выгнутые, заиндевевшие рельсы.

Королев шел медленно, стараясь ровно и глубоко дышать. Как ни трудно было признаться в этом самому себе, но Иван Максимович чувствовал, что ходить ему стало тяжелее.

Несколько дней назад в бане, где горячая вода бежала из кранов тоненькой нитеобразной струйкой, он, с трудом стянув валенки и размотав портянки, с удивлением заметил, что ноги у него стали неестественно толстыми, точно разбухшими. Иван Максимович попытался убедить себя, что они просто «затекли» оттого, что вот уже несколько дней он не снимал валенок. Но понимал, что дело не в этом.

Сейчас, медленно шагая по тропинке, протоптанной в снежных сугробах, Королев, пожалуй, впервые ясно осознал, что и его силы не беспредельны: голова кружилась, появилась одышка, точно шел он не по ровной земле, а взбирался на гору…

Иван Максимович подумал, что, может быть, стоит прежде всего зайти к Торбеевой, проведать жену, отдать сухари. Но тут же прогнал эту мысль, боясь, что, оказавшись дома, расслабится и у него не хватит сил выполнить партийное поручение.

Хотя Королев даже про себя никогда не произносил таких громких слов, как «долг», «святая обязанность», не было в его жизни случая, чтобы он не выполнил того, что мысленно называл простым словом «дело».

…Дом, в котором проживал Губарев, Иван Максимович разыскал с трудом. Войдя в занесенный снегом двор, постарался определить, в каком подъезде находится нужная ему восемнадцатая квартира. Дом был большой, на металлических табличках над дверьми подъездов, где обычно обозначались номера квартир, налип снег.

Иван Максимович наугад открыл дверь в один из подъездов. Там было темно и пусто. Вытащив из кармана плоский электрический фонарик еще довоенного производства, осветил лестницу с покрытыми инеем каменными ступенями, потом двери квартир. Ему повезло — над одной из дверей значился номер «14». Восемнадцатая должна была находиться в этом же подъезде, только выше, на втором или третьем этаже. Не гася фонарика, Иван Максимович стал медленно подниматься по лестнице.

Дверь в квартиру Губарева оказалась незапертой. Убедившись в этом, Королев все же постучал на всякий случай. Но ни го́лоса, ни шагов не услышал. Вошел в захламленную переднюю. Две расположенные одна против другой двери вели, очевидно, в комнаты. Иван Максимович подошел к одной из дверей, опять постучал. И опять никто ему не откликнулся. Нажал на ручку, но дверь была заперта. Направился к другой двери, толкнул ее, дверь с легким скрипом отворилась.

Первое, что увидел Королев, был квадратный обеденный стол, заваленный грязной посудой; на дальнем его конце стояла зажженная коптилка. Потом разглядел кровать и на ней человека.

Подойдя ближе, он узнал Губарева. Тот лежал на спине с закрытыми глазами. На мгновение Королеву показалось, что Губарев мертв. Только приглядевшись, он успокоился: наглухо застегнутая телогрейка, в которую был одет Губарев, едва заметно поднималась и опускалась на груди, — значит, дышал.

Иван Максимович знал Губарева почти четверть века. Тот был еще не стар. Во всяком случае, лет на десять моложе самого Королева. Когда они впервые встретились на заседании большевистской фракции завкома, взявшего в свои руки фактическое управление заводом сразу же после революции, еще до национализации, Губареву не было и двадцати пяти. Потом он стал одним из опытнейших фрезеровщиков завода, не раз избирался в бюро цеховой партийной организации.