Олдржих Шулерж - Всегда настороже. Партизанская хроника Страница 7

С минуту они шли молча. Папрскарж пропустил Циглера вперед. Вдруг Циглер остановился и повернулся к нему:

— Послушай, скажи мне только правду, как оно… там?

Папрскарж не знал, то ли он шутит, то ли ему в самом деле хочется все знать.

— Ну как было, — он пожал плечами, — трудно сказать.

— Нет, ты скажи, терпимо или как, — настаивал Циглер.

— Санаторием не назовешь.

— Да-а, — тяжело вздохнул лесничий.

До самого завала потом шли молча.

Бревна лежали там поперек дороги, никто и не подумал убрать их. Циглер зло пинал их ногой, но говорил совсем о другом:

— Это, конечно, не санаторий. Понимаю… Но иначе нельзя. Факт. — Он расстегнул пальто, снял его и перебросил через плечо. — Вот что я тебе скажу. Может, тебя… это… вылечили, но если ты захочешь… тоже случайно… что-нибудь начать снова… запомни, лесничий Циглер тебя сам, как хищного зверя… — Он приложил одну руку к щеке, а другую поднял, словно держа ружье: —… паф! — Потом опустил руку и добавил: — Факт!

Циглер резко повернулся и большими шагами направился в сторону Подоланок.

Папрскарж пошел в противоположном направлении. Ему предстоял длинный путь на Мартиняк, а потом вниз в Бечву. Но это оказалось кстати: ему было о чем поразмыслить.

Надо было подумать о том, почему к нему пришел Руда Граховец, о тех людях, которые скрываются в лесах. Выходит, Руда доверяет ему. Что ж, снова браться за то, что один раз уже обернулось для него так скверно?!

Перед глазами прошли первые дни заключения в Градиште. Он никогда в жизни не был в заключении, никогда не видал тюрьмы. Он ничего не понимал, когда его вели по длинному коридору, по лестнице и железной галерее, куда выходили железные двери камер. Ему повстречалось пять заключенных. У них были испуганные лица. Брюки без подтяжек и ремней. Они поддерживали их руками. Он с ужасом посмотрел на сгорбленного старика с длинными белыми усами и бородой — прямо как из сказки. Почему ему не дали умереть дома, в постели под часами с кукушкой?

Лампочки в камере не было, но снаружи проникал слабый свет. Вечером, когда надзиратель закрыл дверь на два поворота ключа, Папрскарж осторожно взобрался на койку, встал на железную спинку и посмотрел в зарешеченное оконце. Шел снег. Но не крупные хлопья, которые опускаются плавно, неторопливо, а мелкая крупа, которая сечет все на своем пути. Снежные крупинки ударялись о тюремное оконце. У Папрскаржа даже закружилась голова — так пристально вглядывался он в этот смятенный рой. За высокой стеной увидел беседку, несколько деревьев, а за ними — дома, городскую улицу. Есть еще на свете дома, а в них свободные, вольные люди! Несчастное человечество! Доколе же будут существовать тюрьмы?

Послышались тяжелые шаги. Он быстро отскочил от окна и стал прислушиваться. В соседней двери загремели ключи. «Выходи!» — услышал он крики по-немецки. Через минуту снова немецкая команда: «Бегом!» И железный коридор загудел от топота — какой-то несчастный бегал взад-вперед. Его шаги то приближались, то удалялись. «Лечь! Встать! Бегом! Лечь! Встать! Бегом!» — командовал немец. Стало слышно сиплое дыхание. Шаги становились неуверенными. Потом послышался звук падающего тела. «Встать! Встать!» Крик, удары ногами, стоны… Через минуту снова слышно, как человек идет, с трудом переставляя ноги. И снова: «Встать! Лечь! Встать!» И наконец: «Иди сюда!» Послышалась пощечина, вторая, третья, стоны заключенного, снова крик. Наконец дверь соседней камеры с силой захлопнулась.

Папрскарж шумно повалился на слежавшийся соломенный тюфяк — все равно! К чему предосторожности? Разве допустимо, чтобы человек бил человека? Без всякого повода, даже не из ненависти, а просто так, возможно, от скуки. Стал упрекать себя за то, что не закричал в знак протеста. Что это — страх? Да, он болен страхом. Если бы он хоть не был один! Когда двое, один стыдится другого, и оба делают вид, что не боятся.

Папрскарж с трудом привыкал к тюремной жизни. Его преследовал запах картофельных оладий. Временами он живо представлял их, пропеченные, хрустящие по краям. Перед глазами возникали знакомые места. Он снова видел Галку, Кладнату, Бенешки, весь гребень от Тршештика до Суслова. Живо представлял себе далекие Яворники, эти изумительные по красоте горы. «Эх, горы, сколько раз я взбирался по вашим крутым склонам! Бескиды, ясные Ясеницы, сияющий Яворник!» — растроганно шептал он, и ему становилось еще горше.

Йозеф Папрскарж, теперь уже не узник, а подсобный рабочий лесничества, стоит у лесопилки. Он так углубился в свои безрадостные воспоминания, что не замечает ничего вокруг. Вздыхает и, прежде чем открыть калитку, говорит себе, словно отвечая Руде Граховецу в безмолвном споре: «Что ты знаешь? Ведь это я там был, а не ты. Что же — мне снова совать голову в петлю?»

На пустоши, образовавшейся после лесного пожара, лежит вывороченное дерево. Дерево срубленное и поваленное бурей сильно различаются. Может быть, причиной тому лунный свет. Вывороченное ветром дерево навевает грусть. Его обнаженные беспомощные корни вызывают тоску.

Лесной жаворонок, певец ночи, кончил свою песню. Тишина. Где-то в лесной чаще пискнула во сне испуганная птица. Наступила летняя ночь. Ясная, прозрачная.

До полуночи оставался еще час, когда в небе заурчал самолет. Он пролетел на большой высоте над деревней Горна Челядна, но через минуту вернулся и теперь летел уже значительно ниже.

Вибог тоже слышал этот звук над крышей своего дома, стоящего на краю пустоши, и вышел посмотреть. Он увидел, что самолет возвращается, а в момент, когда он пролетал на фоне яркого диска луны, Вибог рассмотрел его причудливый силуэт.

Невдалеке самолет развернулся и полетел обратно к Мазаку. Когда Вибог услышал, что самолет возвращается, он поспешно раскрыл дверь дома, и на темную поляну упал сноп желтоватого света. Самолет летел все ниже и ниже и направлялся прямо на свет. Не успел он пролететь, как ночь над пустошью ожила, в воздухе появились какие-то таинственные существа, и Вибог понял, что спускаются парашюты. Один, два, три, четыре… Он не успел сосчитать в темноте.

Его охватило странное чувство. Ишь ты, говорил он себе, вроде никому не нужный человек, бобыль, отшельник… а выходит, совсем он не лишний на этом свете. Еще пригодится.

Раздался выстрел. Через минуту еще. И еще.

Вибог оцепенел. И вдруг его охватил страх. Он вспомнил, что в Челядне стоит карательный отряд. С тех пор как в лесах стали появляться неизвестные люди, немецкое командование выслало отряд в Подоланки, и теперь он там патрулирует.

Вибог первым делом закрыл дверь. Потом отвязал повизгивающего Режона и отправился с ним туда, где должны были опуститься парашюты.

Стрельба тем временем усилилась. Были слышны крики. В воздух со свистом взлетели разноцветные ракеты. На лесной дороге загудел мотор автомобиля.

Но Вибог знал тут каждую ложбинку, каждый куст папоротника, каждый пригорок. Он уверенно пробирался между деревьями. Вдруг пули просвистели у него над головой и зашуршали — в березовой листве. Он бросился под куст и пополз. Земля здесь неровная — рытвинки, канавки, пригорки, так что было где укрыться.

Немцы стреляли, как на маневрах.

На мокром лугу Режон стал тоскливо повизгивать. Вибог следом за ним подполз к пригорку и увидел там запутавшегося в стропах парашюта человека.

— Руки вверх! — произнес кто-то по-русски.

Вибог от неожиданности так и остался стоять на четвереньках.

— Кто ты?

— Я… меня называют Вибог… с пустоши…

Из папоротника поднялся человек с автоматом в руке. Он повесил автомат через плечо и знаком показал оторопевшему Вибогу, чтобы он помог ему привести в чувство лежащего товарища.

Но тому помощь уже не требовалась — он был мертв. Очевидно, его подстрелили еще в воздухе, когда он спускался.

Немцы продолжали стрелять, но никто им не отвечал. И хотя огонь оставался еще плотным, но выстрелы гремели теперь уже на другой стороне пустоши. Русский спросил, куда пошли немцы.

— А бог их знает. — Вибог махнул рукой. — Может, обратно в Подоланки.

Русский, казалось, успокоился. Несколько раз свистнул. Через минуту с разных сторон раздался ответный свист. Подошли шесть парашютистов.

Одни из них были в комбинезонах, другие в гражданском, но все с оружием. Стали совещаться. Командир — его звали Николай — разложил на пеньке военную карту и посветил фонариком, прикрывая его ладонью. Он хотел, чтобы Вибог показал им, где они находятся, но старик не мог разобраться — он никогда не видел карты.

— Ну скажи тогда название своей деревни.

— Подоланки, — недовольно проворчал Вибог: он не любил, когда его расспрашивали.

Тщетно искали они Подоланки. Тогда он подсказал им:

— Челядна. Че-ляд-на. Френштат.