Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т.4. Буря Страница 85

Сталинград…

Самые великие надежды и самые мрачные разочарования связаны с этим словом. Полчища Гитлера, которые еще вчера мнили, что они ближе чем когда-либо к победе, очутились сегодня перед неминуемой катастрофой, и каждому думающему человеку стало ясно, что Германии не победить, Германия уже проиграла войну.

Сталинград…

В тот день ликовали друзья советской земли и в траур одевались враги. Миллионы людей во всех концах земного шара с благодарностью и благоговением повторяли это слово.

Сталинград…

С этим словом на устах шли в бой полки Красной Армии. С любовью и благоговением твердили это слово латышские гвардейцы, идя в атаку. Отблеск этой победы сверкал в глазах латышских партизан, когда они отправлялись карать мучителей народа. Два эшелона с военными материалами скатились в ту ночь под откос, и Ояр Сникер сказал, что этого еще мало. Роберт Кирсис выпустил новое воззвание, и стены домов в Риге покрылись надписями: «Сталинград»… Этим словом начинался и кончался каждый разговор.

Когда оккупант в трауре, латыш не имеет права улыбаться. Он и не улыбается на улице, только блестят глаза и в груди у него звучит ликующая песня. Под похоронный звон колоколов в Чиекуркали к старикам Спаре пришли гости — старики Рубенисы и Павуланы. Они прочитали последнее воззвание «Дяди» и довольно весело отпраздновали гитлеровский траур в разговорах о своих детях, которым выпало счастье быть сейчас в рядах Красной Армии.

Сквозь проволочные ограды, мимо сторожевых вышек и часовых, сердито притопывающих замерзшими ногами перед бараками, великая весть, как сказочная синица, проникла и в Саласпилский концентрационный лагерь. Шепотом передавали ее друг другу заключенные и потом всю ночь не смежали глаз, лежа на своих жестких нарах. Нетопленный барак не казался им больше таким холодным. Эдгар Прамниек, как в молитве, сложил свои потрескавшиеся, жесткие руки. Впервые после долгих месяцев на глазах его показались слезы.

В крестьянском доме, мимо которого текла речка, Элла Спаре лежала в постели и глядела на храпевшего рядом с ней жандармского обер-лейтенанта Бруно Копица. Эта весть достигла и усадьбы Лиепини. Элла знала, что произошло в приволжских степях, и в ее памяти вставали как из мертвых забытые лица, не давали ни сна, ни покоя. Петер и его товарищи спрашивали и спрашивали: что ты делала, как ты ждала нашего возвращения? Что им ответить? Горячая лопатка немецкого офицера крепко прижалась к плечу Эллы; она отодвинулась от Копица, скрипнула кровать, а немец снова сползает к чей, и жесткая костистая спина снова давит на плечо женщины. Ей некуда деться. «Что теперь будет?» — с дрожью подумала Элла. Но у нее не хватило духу ответить на свои мысли.

А к юго-востоку от Старой Руссы, среди болот, в землянке командира батальона Жубура сидели Андрей Силениек, Петер Спаре и Юрис Рубенис. Они читали приказ Верховного Главнокомандующего; при каждом слове перед глазами вставала грандиозная, неповторимо величавая картина. Над землянкой завывал ветер, со свистом неслись снежные вихри, и земля дрожала от артиллерийской канонады. На запад неслись пули и снаряды, на запад неслись и мысли латышских стрелков. Латвия сегодня стала ближе, доступнее, чем вчера.

Почему же все так внезапно изменилось, что же произошло в мире?

Сталинград.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

В начале февраля 1943 года, после двух с половиной лет отсутствия, в Латвию вернулся эксминистр Альфред Никур. В этом сложном путешествии его сопровождала некая брюнетка Гуна Парупе. Никур, пожалуй, стал стройнее и моложавее за это время, но всякий, кто знал его раньше, сразу заметил бы, что он слинял. Темный, хорошо сшитый костюм чуть-чуть поношен, серый макинтош с подстежной подкладкой из верблюжьей шерсти выцвел, кое-где покрылся пятнами. Можно догадаться, что за морем жизнь не баловала бывшее превосходительство. Зато Гуна продолжала блистать красотой и элегантностью. По-видимому, в скандинавских косметических кабинетах за ее лицом ухаживали ничуть не хуже, чем в Риге. В Стокгольме, в Гетеборге можно было найти хорошую портниху и купить по спекулятивным ценам приличные туфли и шелковые чулки. А вопрос о деньгах Гуну занимал меньше всего, на то ведь был Никур.

— Альфред, мне нужно новое пальто… — заявляла она, и Никур безропотно доставал бумажник. Он один знал, какие средства оставались в их распоряжении, и нередко вздыхал: если бы, уезжая из Риги, можно было захватить с собой пятиэтажный дом и еще что-нибудь из недвижимого имущества. Пятиэтажный дом в центре Стокгольма — как это было бы кстати! Но открыть Гуне истинное положение вещей Никур не решался, потому что она была не из тех женщин, которые привязываются к своему избраннику и до конца идут с ним по жизненному пути, невзирая на испытания судьбы.

Летом 1942 года она начала флиртовать с богатыми шведами, и Никур терпеливо глотал обиды. Только в глубине души зашевелилось мстительное чувство: подожди, душенька, вот вернусь к власти… Эти иллюзии помогали переносить скуку эмигрантской жизни, которая стала уделом Никура. Он, как биржевой маклер, следил за всем происходившим по ту сторону Балтийского моря, гадая по тому или другому симптому, подымутся или упадут его акции. Нападение гитлеровской армии на Советский Союз окрылило его; радостно забилось его сердце, когда он узнал о взятии Риги. Казалось, что час его настал, что немцы вот-вот кинутся разыскивать известного государственного деятеля Латвии — Альфреда Никура, что им потребуются его услуги. О, он бы сумел искоренить в народе вражду к немецким господам! Мелкий демагог здесь помочь не мог, нужен был мастер крупного масштаба, который не стесняется в выборе средств, который владеет макиавеллиевой[21] отмычкой. Никур знал, что только один человек в мире с честью справился бы с этим заданием — это он сам: удалось же ему когда-то пробиться из мелкого провокатора и шпика в министры. Однажды к нему явится посланник самого Гитлера или Розенберга с предложением вернуться в Латвию, где сейчас обойтись не могут без популярного и способного государственного деятеля.

Прошел 1941 год, но посланник не явился. В 1942 году армии Гитлера снова стали двигаться на восток, а Розенбергу и в голову не приходило приглашать Никура. Наконец, он понял, что немцы решили обойтись без него. Ясное дело, большевикам во время своего властвования удалось опорочить его перед народом: скверных фактов ведь было достаточно. Но немцы должны были понять, что Никур не один, что в Латвии остались тысячи людей, готовых по первому его слову идти за ним. Такая значительная сила, а они не хотят ею воспользоваться. А может быть, и воспользовались… только без участия Никура? Может быть, его место занял кто-нибудь другой?

Эта мысль терзала Никура… Летом и осенью 1942 года самочувствие у него было отвратительное. Поражение немцев под Сталинградом воскресило его мечты, и на этот раз он уже не ошибся: о нем вспомнили. В конце января к нему явился представитель германского посольства и на словах передал приглашение высшего начальства вернуться в Латвию, где его ждет большая работа.

Через несколько дней после этого Никур встретился с одним человеком, который напомнил ему о старых связях и дал понять, что пришло время понемногу активизировать в Латвии прежнюю английскую агентуру и позаботиться о новых агентах. Понятно, что Никур не сказал «нет».

Узнав, что Альфред собирается в Латвию, Гуна поставила вопрос ребром: или он берет ее с собой, или теряет навеки. Никур сперва думал поехать один, выяснить, что за работа ждет его, какие она сулит перспективы; если они удовлетворят его, — можно будет вызвать Гуну. Но она, как всегда, добилась своего. Да и Никур признал, что так будет лучше: в его отсутствие Гуна, хотя бы со скуки, может окончательно переметнуться к богатым шведам.

Они собрались в несколько дней, сели в поезд и через Данию приехали в Германию. В Любеке в купе к Никуру зашел молодой чиновник гестапо и сказал, что надо ехать в Ригу, не заезжая в Берлин; более же подробные указания он получит на месте, от рейхскомиссара Лозе. Это сообщение слегка разочаровало Никура. Он-то надеялся, что его проинструктирует сам Гитлер или по крайней мере Розенберг. Очевидно, у них сейчас есть дела поважней: бедняга Геббельс сам не знает, как объяснить немецкому народу поражение под Сталинградом. А все-таки именно это поражение открыло Никуру путь к политической деятельности.

Границу Латвии они переехали днем: поезд опаздывал на восемь часов. В окно купе Никур и Гуна смотрели на бегущие мимо виды Земгалии, и хотя сейчас в них было мало привлекательного — покрытые тонким слоем снега поля с черными прогалинами замерзшей земли, безлесная равнина, тихие крестьянские усадьбы, редкие подводы на дороге или армейские машины, — но в сердце Гуны что-то шевельнулось.