Место явки - стальная комната - Орлов Даль Константинович Страница 5

Однажды Сан Саныч появился перед нами с большой стопой книг. Водрузил их на кафедре. Там оказались «Хаджи Мурат», «Обрыв» Гончарова, Писарев, «Грибоедов и декабристы» Нечкиной и много чего другого, что не входило в список для обязательного школьного прочтения.

— Сейчас каждый возьмет по одной из этих книг, — сообщил Сан Саныч. — Прочитаете — передадите дальше. Будете обмениваться. До конца года всем надо прочитать все. А весной получите по книге в подарок.

Весной мне достались «Поэты пушкинской поры» — томик салатного цвета в твердом переплете. Он и сейчас у меня.

Ну а дальше отцу выделили квартиру в офицерском доме на Хорошевке, и мы наконец смогли покинуть армейскую гостиницу на площади Коммуны. Пришлось прощаться и с Марьиной рощей, и с ее 607-й школой — не таскаться же через всю Москву! Но еще целый год потом я регулярно приезжал в старую школу на уроки Сан Саныча.

Но почему позже — после школы, после университета — я так ни разу и не позвонил ему?

Одно время в десять вечера грозный голос из телевизора спрашивал: «Ваши дети дома?!»

Никогда не спрашивают: «Вы позвонили своим старикам?»

Надо было прожить не короткую теперь уже жизнь, чтобы понять, как это важно. Такой звонок, думается, не только важен тому, к кому обращен, но не менее существенен для звонящего. Упущенная возможность сделать твоему старику хотя бы и малое добро, потом навсегда поселится в тебе пульсирующей болью — то будет затихать, то возникать снова. Понял это только сейчас, с очень большим опозданием…

Доброе слово во след Сан Санычу я все-таки послал. Как сумел.

Он выведен под своим подлинным именем — Александр Александрович Титов — в полнометражном художественном фильме «Лидер», который мы сделали с Борисом Дуровым — я как сценарист, он как режиссер. На Киностудии имени Горького.

Там девятиклассник Боря Шестаков, перешедший в новую школу, убегает в старую — на уроки своего любимого учителя литературы Сан Саныча. И там на занятиях у Сан Саныча школьники слушают известную запись голоса Льва Толстого — обращение к яснополянским детям. Перенесенный с эдисоновских восковых валиков на пластинку голос слышен отчетливо в каждом слове: «Спасибо, ребята, что ходите ко мне!.. А то, что я говорю, нужно для вас будет. Помните, когда уж меня не будет, что старик говорил вам добро…»

Куда идти после школы?

Варианты не рассматривались, адрес был один: филологический факультет Московского университета. Причем именно на русское отделение, на территорию Толстого.

Когда-то встретил на улице поэта Николая Глазкова. «Как жизнь, Николай?» «Весна, — сказал он, — начал выходить…»

Вот и я — начал все чаще выходить за пределы своего школьно-домашнего круга. Радиусы от 643 школы на Хорошевке стали протягиваться в центр города — до юношеского зала Ленинки (огромный дворцовый зал с длинными столами и стеклянными абажурами, и рядами — детские головы, склоненные над книгами… Будет ли снова такой?). Протянулись мои радиусы и до Моховой.

В том здании МГУ, перед которым испокон века терпят снега и дожди каменные Герцен и Огарев, в левом крыле размещался филфак. Дворец на Ленгорах тогда уже поднимался, но еще не поднялся окончательно, жизнь пока кипела здесь, на старом месте. Сюда я и проник однажды и, цепенея от страха, взобрался по стертым чугунным ступеням до третьего этажа, где были двери в деканат, а обок к ним — доска объявлений с россыпью прикнопленных бумажек-объявлений. Одна была важной: при факультете открывается кружок для школьников старших классов.

Было там и такое объявление: запись на спецкурс кандидата филологических наук Светланы Иосифовны Аллилуевой «Образ народа в советском историческом романе». Не встречал никого, кто бы этот спецкурс прослушал. Да и успела ли она его прочитать?..

Итак, весь десятый класс я исправно посещал филфаковский кружок. Нас, школьников, было в нем человек десять, может, чуть больше. Не так и много, если вспомнить о конкурсе поступающих. Может быть, потому было нас маловато, что никаких льгот нам не обещалось. Получай удовольствие от шевеления мозгами, и хватит.

Шевелили под руководством аспиранта Кости Тюнькина, это, видимо, была его общественная нагрузка. Он нес ее добросовестно и даже с удовольствием.

Работать хорошо и бесплатно полагалось.

Несколько раз в качестве ведущих появлялись Вадим Кожинов и Игорь Виноградов, оба потом, как известно, ставшие светилами российской общественной мысли. С последним, помню точно, разбирали только что опубликованную повесть Ильи Эренбурга «Оттепель». То, что я нес тогда, выступая, память, конечно, не сохранила, но вот направленный на меня взгляд Виноградова запечатлелся: в нем мерцало любопытство, смешанное с откровенным удивлением и очевидным желанием удержаться от смеха. Удержался. Чем запомнился.

Коли я уже отвлекся от основного сюжета, то хотя бы упомяну тех из школьного кружка, кто поступил на филфак, и мы потом пять лет вместе учились. Совершенно уникальным явлением был, скажем, Алеша Сигрист — сын академика и внук академика. Вы много таких встречали?.. Как, наверное, я Толстым, так он, если не больше, был «ударен» Николаем Гавриловичем Чернышевским — страницами мог цитировать наизусть. Прочитав его школьную работу, Костя Тюнькин сказал, что она вполне может быть сравнима с филфаковской за третий, а то и за четвертый курс. Года через два наш легендарный доцент Либан с грустью о нем скажет: это молодой Добролюбов, но не доживет. И оказался прав. Алеша с детства мучился диабетом, сам себе делал уколы, признался мне как-то, что не было дня, чтобы голова не разламывалась от боли. Он жил с мамой на ее нищенскую зарплату медсестры и ушел из жизни, будучи автором всего двух-трех научных публикаций и маленькой популярной брошюры, которую я помог ему издать, когда работал в профсоюзной газете.

Через годы приобрели известность кружковцы Стасик Куняев и Миша Гаспаров.

Куняев был постарше — он тогда уходил из авиационного и нацеливался на филфак. Сочинял стихи. Недавно я с удивлением узнал из его мемуаров, что пока Костя Тюнькин вовлекал нас в премудрости литературоведения, Стасик, оказывается, вел подсчеты — сколько вокруг евреев.

«Так и насчитал, — пишет Куняев, — …двадцать процентов! 1951 год. » Студентами мы стали в 1952-м. Значит, еще в кружке начал считать.

Говорят: осторожнее с мемуарами — память у людей выборочна. А может быть, именно в этой выборочности и заключена истинная ценность мемуаров? Что память сохранила — то и есть главная правда о человеке, о его ценностях, о прожитых им днях.

Между стартом и финишем у каждого своя дорожка. Только размечены они на стадионе жизни не параллельно. Иди, знай — какая как изогнется…

Будущий академик Большой Академии Михаил Гаспаров и в семнадцать лет смотрелся непростым, значительным, был весь какой-то мягко-округлый, без углов, с пальцами-сосисочками. Говорил — каждое слово весило. Он поступил на античное отделение и сейчас его представлять глупо, потому что кто не знает классика литературоведения, филолога с мировым именем. Недавно Миши не стало.

Но я увлекся и забыл о себе. А для чего, как говорится, собрались?..

Мое положение было аховым. Закончив девятый класс с четырьмя тройками — следствие того провала в знаниях, о котором рассказано выше, — я понимал, что пять вступительных экзаменов в университет на пятерки точно не сдам. Как выражаются шахматисты, пижон скажется, на чем-нибудь да баллов не доберу. Поступление гарантировали — только пятерки. Оставался единственный выход: получить в школе медаль! Медалисты вступительных экзаменов в вузы тогда не сдавали, они проходили только собеседование. Вот собеседование при моей общей трепливости, считал я, давало вожделенный шанс…

И вот сижу за черным деревянным столом — настроение бодрое, поджилки трясутся. Стол филологический, пол, потолок и стены — филологические, стул, на котором сижу, — тоже, один я пока здесь чужой. Напротив — суровый мужчина без пиджака, лето, рядом молодой. С первым беседуем, второй молчит, он потом проверит мой немецкий. Он еще не знает того, что знаю я — с таким немецким на филфак не ходят.