Место явки - стальная комната - Орлов Даль Константинович Страница 6

Сейчас все внимание первому.

Позади жуткая зима. Сна — четыре часа в сутки. Мама будила перед рассветом, после чего я подползал к письменному столу и так — каждый день. Потом в школу и снова — к столу. Остановлен даже спорт. И это после того, как выиграно первенство Москвы — наверстается потом. Кажется, начинаю понимать мазохистов — начинаю получать удовольствие даже от алгебры, тригонометрии, химии: оказывается, если понимаешь — это тоже интересно. Даже за письменные по литературе получаю пятерки! Приспособился: не знаю, где поставить запятую, формулирую по другому, так, как знаю наверняка, — «Отл»!

Но с математичкой получилась промашка. Всю зиму она ходила беременной и может быть поэтому не воспринимала откровений со стороны. Я же ляпнул однажды: «Занимаюсь вашей математикой, только чтобы пятерки получать». Она запомнила до весны, и весной вмазала мне четверку за выпускную работу — единственную в аттестате. Поэтому медаль получилась не золотая, а серебряная.

Ту свою фразу я запомнил тоже — ее произнесет герой фильма «Лидер». И тоже поимеет за нее неприятности.

Словом, пришлось сильно поднапрячься, чтобы приблизиться к мечте увидеть себя когда-нибудь в академической ермолке, ворошащим манускрипты, а вокруг до потолка — книги. Интересно, что давать взятки для поступления в вуз тогда, в последний год при Сталине, никому и в голову не приходило. Никто бы и не взял.

Суровый мужчина напротив выкатывает мне вопрос, который я потом уверенно занесу в разряд мистических попаданий, случавшихся по жизни:

— Кто из русских классиков второй половины XIX века вам наиболее интересен?

Мы по разному видим ситуацию. Ему важно выяснить круг интересов абитуриента, абитуриент же лихорадочно думает, о ком он может хоть что-нибудь сказать.

— Лев Толстой, — произношу я, быстро перебрав в голове классиков, не подозревая, что в то же мгновение угодил в силки.

Сидящий передо мною зам декана филологического факультета МГУ Михаил Никитович Зозуля — известный толстовед, ведет толстовский семинар, в котором я чуть позже и окажусь. Угадал налететь!

Зозуля нехорошо оживляется.

— Интересно, — произносит он, будто ставит метку на борту судна, теряющего осадку. — Так может быть, вы скажете, в чем особенности изображения Толстым народа в «Войне и мире» и в «Воскресении»?

Теперь мой корабль вообще дает течь. Дело в том, что народ-то я уже тогда любил не меньше самого Толстого, но романа «Воскресение» к тому моменту еще не читал. Подниматься и уходить? Но я не даром верил, что именно собеседование — мой спасительный шанс!

Не за долго до случившегося я с карандашом в руках проштудировал объемистую книгу Бориса Мейлаха «В. И.Ленин и проблемы русской литературы». Она, между прочим, была отмечена Сталинской премией, так что ее стоило знать. Я и знал. И стал почти дословно гнать этот замечательный текст Зозуле, все дальше уходя от народа в «Воскресении» и все ближе приникая к истинно Ленинскому пониманию значения Толстого для русской революции.

Даже последовавшее затем явленное абитуриентом вызывающее неведение в языке Гете не стало катастрофой — меня приняли.

Поступлением на филологический факультет МГУ я обязан — к чему скрывать! — и еще одному нешуточному обстоятельству — своей принадлежности к мужскому полу. Мужчины были редкостью на филфаке тех лет, их ценили, хотя бы и инвалидов или пришедших после армии, то есть «в возрасте». А тут юный да здоровый!

Нас, мужиков на филфаке, замдекана Зозуля любовно называл «морской пехотой».

Поскольку я взял задачей рассказать ни о чем другом, а именно о своем постепенном врастании в толстовский мир, что в конечном счете привело к пьесе «Ясная Поляна», воплотилось и в других работах этого направления для театра и кино, то не буду особенно отвлекаться. Не стану, например, рассказывать о блистательном сонме профессоров, принявших под свою опеку нас — первокурсников 1952 года. Какие были люди! Старик-античник Сергей Иванович Радциг, пушкинист Сергей Александрович Бонди, фольклорист Владимир Иванович Чичеров, литературовед-теоретик Алексей Георгиевич Соколов, лингвист Петр Саввич Кузнецов, Гудзий, конечно, — о нем речь еще впереди. С армией аспирантов, лаборантов, доцентов и кандидатов, руководителей семинаров и практикумов они будто брали нас за руку и вводили под филологические чертоги. И мы под ними, под этими чертогами, размещались, кто как мог и кому какая была судьба.

Лесик Анненский — Лесиком мы звали его тогда, он давным-давно — подлинный Лев литературной теории и критики, он шел курсом старше — в своих замечательно написанных мемуарах подробно и добро рассказал о доценте Либане, который нам, юным филологам, «ставил руку».

Вот эта фигура именно в контексте нашего рассказа требует непременного укрупнения.

На первом курсе и я попал в его обработку. Он вел у нас обязательный спецкурс по древней русской литературе, а также еще и спецсеминар «Введение в литературоведение». О том, как я, один из трех во всей группе, изловчился в первом случае получить у него пятерку в зимнюю сессию — особая песнь. Случайно узнав от любимой девушки, группа которой сдавала экзамен Либану на два дня раньше нас, что любимый конек доцента при проверке студентов на вшивость — комментарий Ржиги к «Слову о полку Игореве», а это означало абсолютное знание того, кто там, в этой древней истории, чьим родственником являлся, я за сорок восемь часов до экзекуции в течение ночи вызубрил все княжеские колена наизусть. Поэтому на вопрос экзаменатора, никому практически не ставившего пятерки, чьи комментарии к «Слову» я считаю наиболее интересными, я, понятно, сообщил, что комментарий Ржиги. И тут же шарахнул вслух весь комментарий без запинки.

Поставив в зачетке «отл», Николай Иванович Либан встал во весь свой небольшой рост и пожал мне руку. Потом он спросил, нет ли у меня планов продолжить занятия древней русской литературой, так сказать, на фундаментальной основе. Я сказал, что как раз в последнее время об этом много размышляю.

Сдавать ему было поистине страшно, он никому не давал спуска и требовал безусловного знания первоисточников — всяких многих житий, апокрифов, «слов, со слезами смешанных» и прочих верных Февроний. Даже если ты от корки до корки прочитаешь учебник Гудзия, ему было мало, хотя все сюжеты там подробно и элегантно изложены, требовалось еще одолеть толстенную хрестоматию из древних текстов, составленную тем же Гудзием. Без чтения хрестоматии можете не приходить, предупреждал он. Признаться, ту хрестоматию я все-таки не осилил. Сделал ставку на славный комментарий Ржиги, и, видите, обошлось…

Второго такого эрудита, как Либан, на факультете не было и, наверное, уже не будет. Нынче он подбирается к своим ста годам и недавно признался корреспонденту, что прочитал студентам «все курсы», которые только читаются на филфаке. При всем при том, он так и не защитил, кажется, даже кандидатскую. Сначала, видимо, было недосуг, а потом и не удобно стало: сам Либан что-то там защищает?!

Семинар «Введение в литературоведение» продолжался оба семестра первого курса. Либан одобрил предложенную мною для себя тему: «Анализ содержания и формы «Севастопольских рассказов» Л.Н.Толстого».

В мире есть странности, к которым привыкнуть невозможно. Например, уму не постижимо, а всю жизнь радуешься, что мир поделен на мужчин и женщин. Смотришь на обтянутые тесными джинсиками округлости постоянно возникающих для твоих досужих рассматриваний на улице девичьих фигурок и радуешься. Хотя пора бы привыкнуть. Они и потом будут вот так же ходить и о чем-то своем думать, когда и тебя, бесстыжего, давно уже не будет… Все тут, кажется, ясно, а привыкнуть не можешь… А почему высокое дерево стоит и не падает?.. А птица почему взлетает?..

К вопросам, не имеющим ответа, но тем не менее всегда поражающих даже и мало-мальское воображение, относится такой, мне кажется: почему, беря в руки роман или придя в театр на новую пьесу, ты, точно зная, что ничего рассказанного в книге или показанного на сцене на самом деле, в реальности никогда не было, ты очень скоро всему начинаешь безусловно верить? Мало — верить, еще и переживаешь за них, несуществующих, и заплакать можешь, и рассмеяться.