Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники Страница 11

И вот покупки упакованы в шелково шуршащую бумагу и разложены по хрустким фирменным пакетам. И дама, старший продавец, у которой уже скулы свело от непрекращающейся улыбки, ждет, что клиент сейчас достанет, как это принято, кредитную карточку, ведь невозможно же носить с собой такое количество наличных денег. Ан нет. Клиент раскрывает портфельчик и достает пачки дойчемарок толщиной с кирпич из Кремлевской стены.

Белокурые фройляйн вытягиваются во фрунт, а кассир теряет дар речи. Весь магазин провожает их стоя. Им советуют быть осторожнее, ведь у них в руках целое состояние. Они снисходительно успокаивают, мол, за углом машина с охраной. Им верят. Когда они выходят, старшая продавщица в полуобморочном состоянии трогает Манечку за рукав и спрашивает, не сын ли главы знаменитой русской мафии этот милый молодой человек. И Манечка, профессионально завершая мизансцену, отвечает, понизив голос: «Почему же сын? Сам».

Манечкин рассказ косвенно подтверждает мое предположение: работая в этом издательстве, с голоду я точно не пропаду. Теперь наконец можно расслабиться и от души попереживать на совсем другую тему.

А именно: как сказать Ираклию, что он скоро некоторым образом станет отцом.

Почти три месяца прошло с тех пор, как я улетела. Аэропорт успел еще несколько раз закрыться и открыться. Центробежные процессы, разорвавшие Империю, перекинулись и на мою Страну, и все идет к войне с ее субтропическим полуанклавом. И теперь, когда Ираклий не звонит два или три дня подряд, я напридумываю себе самые чудовищные картины.

Вот он прячется со своей камерой в горящем здании и не замечает, что балки сейчас обрушатся. Вот вертолет, из которого он фотографирует место боевых действий, сбивают, и летчик отчаянно пытается посадить потерявшую управление машину. Вот он подползает совсем близко к боевой позиции, а снайпер прицеливается в него…И только мое воображение удерживает балки от падения, вертолет от немедленного разрушения в воздухе, а снайпер, так и не успев нажать на курок, умирает в страшных конвульсиях, не выдержав чудовищной силы моей ненависти.

В такие дни я сижу и взглядом гипнотизирую телефон. Потом вспоминаю, что волноваться мне противопоказано. И я заставляю себя взяться за работу.

Я читаю верстку книги одного большого знатока Игры. Мы делаем четырехтомник. Подруга Манечка его составляла. И вот я сижу, с ногами забравшись в кресло. Настольная лампа выхватывает из вечерней полутьмы только страницы с разворотами текста. Роман, который я сейчас читаю, автор писал в разгар Второй мировой войны, в горной Швейцарии.

Он взлетал в космические ледяные высоты духа, а кругом горела и рушилась Европа. Наверное, это было сознательное противопоставление Космоса – Хаосу. Попытка доказать себе и миру, что он и мир – живы, что не все еще потеряно. Интересно, создаст ли наше время что-то похожее…

Наконец Ираклий звонит. И наконец я все ему рассказываю. Ведь несправедливо же, если с человеком, не дай Бог, что-нибудь случится, а он так и не узнает, что к уже имеющейся десятилетней дочери он скоро получит, по заключению УЗИ, еще и сына. Так и говорю ему:

– У нас будет сын.

А сама думаю: «За последнее время он ко всему привык. Авось и эту новость выдержит». Наступает долгая пауза. Настолько долгая, что я успеваю расслышать не только все вздохи и всхлипы измученного бедой пространства, которое нас разделяет, но и бесшумный звук раскрывающихся почек на фруктовых деревьях, растущих по склонам гор, и шорох шин той машины, на которой мы едем за город, тогда, мартовским вечером, четыре года назад…

Через неделю Ираклий прилетает. Видно, средство, использованное мной, было сильнодействующим, раз он бросил все свои горячие точки разом. Извиняется, что вырвался только на пять дней.

По дороге из аэропорта он молчит, только сжимает мою руку и озирается по сторонам, точно не понимает, куда попал. Ничего, три месяца назад со мной было то же самое.

Мы приезжаем домой. Он раскрывает чемодан и достает аккуратно завернутую в полотенце свежую зелень, молочный сулугуни, гранаты с обветренно-шершавой бугристой кожей, банку орехового варенья, две бутылки моего любимого «Ахашени», влажно дышащий лаваш и альбом с фотографиями…

Он говорит, что зелень, сулугуни и гранаты прислала его мама. Варенье – Мака, они с мужем постепенно приводят в порядок свой дом, но следы от пуль все равно проступают сквозь штукатурку. Вино – от Шурочки и Вовы-Ладо, которые очень меня любят и скучают. Лаваш он купил сегодня утром рядом с моим домом. Альбом собрала для меня Дочь. В нем – фотографии, скопившиеся за все годы жизни в моей Стране.

– А вот это, – и он достает связку сушеного инжира, – это от Нестан. Это со смоковницы в твоем дворе…

Я обливаю слезами эти сокровища и думаю о том, какую боль могут причинять притяжательные местоимения.

– Совсем отвык он нормальной жизни, – растерянно говорит Ираклий и просит включить новости. Он смотрит их все подряд по всем каналам. И взгляд его делается отсутствующим. Он совсем уходит от меня в ту жизнь, из которой только что вырвался. Так продолжается часа полтора, пока я не выключаю телевизор. Я сажусь рядом с Ираклием, прижимаю к груди его голову, глажу и целую, и схожу с ума от этой близости, а он все никак не может вернуться ко мне. Тогда я говорю:

– Ты помнишь, однажды летом мы поднялись на фуникулере к озеру, а потом пошли вверх, в горы. И весь город был перед нами как на ладони. Точно мы летели над ним. А потом был лес, хвойный, нет, смешанный, и земля, теплая, покрытая сухими иголками, травой и еще мелкими бледно-синими цветами, растущими на тонких стебельках… Помнишь? Хорошо, что на мне была пестрая блузка и немаркая юбка, потому что пятна от травы не отстирываются. В лопатку мне больно упирался камушек. Но я тебе ничего не сказала. А потом мы сидели на теплых, нагретых солнцем камнях с краю дороги, ведущей в город, и вдруг услышали ни с чем не сравнимый нежный звук, производимый кем-то невидимым, приближавшимся к нам из-за поворота. Звук был похож на то, как лопается мыльная пена в тазу, или на быстро-быстро перебираемые деревянные четки. Наконец из-за поворота появилось стадо овечек. Это их маленькие копытца стучали о каменистую сухую почву дороги. Овечки прошли мимо со звуком летнего быстрого дождя. А старый пастух, замыкавший стадо, снял свою круглую войлочную шапочку и поздоровался с нами…

Обеими ладонями я беру его лицо, и поворачиваю к себе, и смотрю в его глаза, и вижу, что он все помнит. Он обнимает меня и возвращается окончательно.

В следующий раз Ираклий прилетает в июле, через десять дней после рождения Ванечки. Он записывает ребенка на свою фамилию. Мы оба понимаем, что в складывающейся политической, так сказать, обстановке мальчику не очень полезно иметь чужестранную фамилию, но эта тема нами не обсуждается. Это так, и никак иначе быть не может. Он зовет мальчика Вано и целует его нежные крохотные пяточки. Месяц назад в разводе ему было отказано. Через месяц повторное заседание суда.

Ираклий рассказывает, что вместе с Вовой-Ладо они организовали независимое новостное агентство и начинают издавать собственную газету, работы невпроворот, и главное – опять война…

Он улетает, опалив слезами нежную макушечку нашего сына и оставив на моем пальце кольцо с горячим, исчерна-багровым гранатом, подарок Нино, его матери.

Вся моя дальнейшая жизнь похожа на выпущенный из рук мяч. Он катится под легкий, почти незаметный уклон быстро, изредка подпрыгивая на кочках, а я бегу за ним, иногда кажется, что вот-вот поймаю, порой даже успеваю заскочить немного вперед и подставить ногу… Но он опять выскальзывает.

А когда все же, спустя лет восемь, я ловлю его и, отдышавшись, смотрю назад, то не вижу ничего, кроме скучной, ничем не выдающейся, заурядной траектории этого пробега. И прихожу в отчаяние.

– Перестань, – утешают меня подруги № 1, уже давно и прочно обосновавшиеся в моей жизни, настолько прочно, что кажется, будто они были всегда. – Перестань. Что значит «бессмыслица»? У тебя же ребенок, и все сейчас подчинено ему. Смотри, он уже в школу пошел. Дальше будет легче.

И они, из самых лучших побуждений, внушают мне по очереди:

– Подумай о своей личной жизни, пока не поздно.

Не знают они, что ли, что – поздно. Нет у меня в этой личной жизни свободного места, как ни крути. Места нет. И жизни тоже нет. Все те годы, что я бежала за своим выскользнувшим из рук мячиком, я планомерно разрушала то, что еще, наверное, можно было построить. Или – нельзя. Кто теперь даст ответ на этот вопрос…

Тогда, через три месяца после рождения Ванечки, Ираклий развелся. Казалось бы, ничто не мешало нам быть окончательно вместе. В один из своих очередных таких кратковременных прилетов он говорит, что заберет нас с собой.