Наталия Соколовская - Литературная рабыня: будни и праздники Страница 13

С течением времени материальное положение Томилина выправляется. Вид сандалий в конце октября уже не разрывает мне душу, и штрипки от треников больше не торчат зимой из-под томилинских джинсов. Меня это радует. Меня всегда радует, когда не только издатели, но и авторы вкупе с переводчиками наконец-то могут продемонстрировать свое растущее благосостояние.

Пару месяцев назад Томилин пригласил меня в театр с последующим посещением ресторана. Это новость. Кажется, на четвертом году нашего сотрудничества Томилин решил приударить за мной. Он настолько герой не моего романа, что я без колебаний согласилась. Не так часто я бываю на модных премьерах, а уж в ресторанах…

Мой пятилетний ангельски синеглазый сынок Ваня заявил, что я, конечно, могу идти в театр, он, мол, и с нянькой посидит. Потом помолчал и добавил:

– Можешь даже жениться на нем. Все равно я его зарежу.

Но перспектива страшной смерти не грозит бывшему поэту, переквалифицировавшемуся в делателя бестселлеров.

И вот Томилин сидит, занимая собой половину моей кухни, и ест третью тарелку супа. Это его обычная норма. Я всегда перед его приходом варю кастрюлю.

Раздается телефонный звонок. Характерный такой, междугородный. А может, уже и международный. Я устала следить за фазами обоюдного государственного маразма.

Я срочно хватаю с плиты горячую кастрюлю, то есть руки у меня заняты, и прошу Томилина взять трубочку.

Томилин говорит: «Алло!» – слушает и, чего-то недопонимая, переспрашивает, простая душа, своим низким ласковым голосом:

– Вам Дашеньку? Сейчас позову.

…К тому моменту, когда я, не спеша поставив кастрюлю на место, беру трубку, в ней уже нет ничего, кроме коротких гудков.

Томилин, продолжая прихлебывать суп, разглагольствует о современном положении дел в издательском бизнесе, полностью подменившем собой то, что раньше называлось литературным процессом, о размывании знаменитой российской школы художественного перевода, о дискредитации самого писательского труда. То есть, можно сказать, в собственной подрывной деятельности исповедуется…

А я, совершенно отключившись, чувствую только волны ужаса, которые холодом перекатываются внутри меня, и думаю: «Вот хотела же в детстве быть врачом и шла бы себе в хирурги. Мало кто умеет так ловко – по живому».

Месяца три нет никаких звонков. Только дважды кто-то с оказией привозит посылки. Каждый раз это сумка, полная игрушек и вещей для Ванечки, и еще – пакет с сушеными смоквами. Надо понимать, что это – для меня. И никакой даже записочки. Иногда звонит Шурочка, справляется, как наши дела. Всё.

Жизнь, если это можно назвать жизнью, продолжается. И я только тешу себя надеждой, что все сделала правильно.

Наконец звонит Ираклий. Мы говорим о Ванечке, о Нино, которая все чаще болеет, о моих родителях, о моей работе и его с Вовой-Ладо новостном агентстве… И ни о чем больше.

Он ничего не спрашивает, а я ничего не рассказываю. И этим самым он как бы подчеркивает, что догадывается о чем-то, а я подчеркиваю, что мне есть о чем молчать. Так вот у нас всё непросто.

Потом Ираклий долго разговаривает с Ванечкой, а я ухожу в другую комнату, чтобы выплакаться в его старый летный свитер.

Я плачу и вспоминаю Страну. Такой, какой сохранила ее для себя. Страну, в которой я по-прежнему могу поднять руку перед автобусом и он обязательно остановится, как такси. Страну, где я знаю одну по макушку ушедшую в землю базилику, весной всю покрытую фиалками. Страну, в которой люди, которых я люблю, останутся такими, какими я запомнила их в день нашего прощанья, и никто никогда не умрет, пока не умру я сама…

Сквозь слезы я еще умудряюсь порадоваться, что не дала никаким жизненным обстоятельствам разрушить этот мой заповедник, что обвела эти самые обстоятельства вокруг пальца…

Сижу, плачу и радуюсь. Вот про таких идиоток и говорят, наверное: «Сильная женщина».

Еще через полгода звонит Шурочка и сообщает с выжидательными интонациями в голосе, что Ираклий, кажется, надумал жениться. Я делаю вид, что, во-первых, это для меня уже не новость, во-вторых, что рада этому обстоятельству.

– А как же ты? – интересуется обескураженная Шурочка.

– А что я? У меня все нормально. Как, кстати, зовут нашу будущую жену?

Вот здорово, я, оказывается, и пошутить могу на эту тему.

– Нато. Она дизайнер одежды. Работает в Академии художеств.

Понятно. Далеко искать не пришлось. Академия находится в минуте ходьбы от офиса Ираклия. Как раз вверх по той самой лестнице, у верхушки которой растет моя шелковица. Сейчас лето, и вся земля под ней усеяна черными сладкими ягодами, а если протянуть руку… Стоп.

Я делаю вид, что закашлялась, говорю, пойду выпью воды, что-то в горло попало, желаю всем счастья и зову Шурочку и Вову-Ладо в гости, как только у них появится такая возможность.

Если Ираклий решил для себя, что от этого разговора зависит его свадьба, пусть считает, что я дала разрешение.

Ираклий звонит раз в месяц, иногда чаще. Мы разговариваем, как старые друзья. Через год, когда мой Ванечка пошел в первый класс, у Ираклия родился сын, которого назвали Вано.

Вот так, оказывается, два раза можно родить одного и того же мальчика.

С точки зрения работодателя, я не просто привлекательная, а просто чертовски привлекательная рабочая сила. Будь их, работодателей, воля, они бы штат формировали из таких вот, как я, одиноких баб с детьми. Это самый беспроигрышный вариант.

Во-первых, такие не отвлекаются на личную жизнь и, следовательно, всю лирическую энергию сублимируют в трудовую. Во-вторых, социальная незащищенность делает их особенно уязвимыми, поэтому ими легче манипулировать.

Им можно платить меньше: вряд ли они будут срываться с одного места ради гипотетических преимуществ на другом.

«Лучше синица в руках…» – вот их девиз. А их бабушки в схожих ситуациях еще добавляли: «Лишь бы не было войны…»

Таких можно брать практически голыми руками. Семьдесят процентов сотрудников любого учреждения страны до сих пор составляют одинокие женщины (конечно, если только это не сборная по футболу). Так говорит статистика.

По сути, эта нетребовательная рабсила – залог процветания страны в целом и отдельных личностей в частности. И я – одна из этой бесславной и бессловесной когорты.

То, что я, по случаю, профессию свою люблю, тоже, оказывается, не плюс. Для предпринимателя чрезвычайно мучительно осознавать, что платит он не только за работу, но и за удовольствие. Это противоречит его представлению о порядке вещей.

Эх, послать бы все к чертовой матери… Но есть еще сынок Ваня, который вырос и стал требовать в рацион мяса. Раньше он все больше на овощи налегал, а теперь вот полюбил мясо и исключительно в виде шашлыка. Видно, гены начали сказываться. И еще ему нравится одежда из хороших магазинов, а не с вещевых рынков. Про подозрительную курточку он высказывается односложно: «Не надену».

Интересно, может, у него в роду были князья? Мысль об этом резко повышает мою самооценку. Надо будет поинтересоваться при случае у Ираклия.

В первых числах ноября у нас с подругами № 1 и подругой Маней традиционный тематический девичник.

Каждый год в это время года на пороге моего дома появляется человек, похожий на героев фильмов Георгия Данелия, и вручает большую сумку с гостинцами. В сумке – трехлитровая бутыль с молодым вином, зелень, сыр, аджика, ореховое варенье и сушеные фрукты на всю зиму. Неделю или больше я хожу по дому как больная, вдыхая эти въевшиеся в подсознание запахи. В такие дни меня лучше не беспокоить по пустякам и не раздражать.

На этот раз в сумке оказался еще и жареный поросенок. Сбор назначен на другой же день.

Первые два литра распиваются под вздохи и ностальгические воспоминания. Я даже достаю из шкафа стреляные гильзы, свидетельство моего героического прошлого, и пересыпаю их из ладони в ладонь, как песок.

Специально для Ванечки сто первый раз рассказываются истории почти десятилетней давности: одна называется «Проспект», другая – «Война в городе». Для него это что-то вроде героического семейного преданья. Практически – эпоса.

Потом Ванечка отправляется делать уроки, и наш разговор переходит на обыденность.

Наташка щурится сквозь сигаретный дым и для разминки задает дежурный провокационный вопрос:

– Что на работе новенького?

– Новенького? Знаешь такого автора, Пушкин называется?

– И что.

– И ничего. Покет. Мягкая обложка. Избранные стихотворения. Потенциальный покупатель, как всегда, школьники, студенты, нищая интеллигенция. И название подходящее: «Свободы сеятель пустынный».

– Это ты поскромничала. Не надо себя так обуживать. Назвала бы уж сразу: «Зачем стадам дары свободы». Все равно те, кому это адресовано, предпочитают другие книги.