Иван Шмелев - Солнце мертвых Страница 20

Это – праведник в окаянной жизни. Таких в городке немного. Есть они по всей растлевающейся России.

При нем жена, дочка лет трех и наследник, году. Мечтал им дать «постороннее» образование – всестороннее, очевидно, – дочку «пустить по зубному делу», а сына – «на инженера». Теперь… – впору спасти от смерти.

Когда-то разносил почту по пансионам с гордостью:

– Наша должность – культурная мисси-я!

Когда-то покрикивал весело:

– Господину Петрову – целых два! Господину агроному… пи-шут!

Потом говорил торжественно, в изменившемся ходе жизни:

– Гражданке Ранейской… по прошлогоднему званию – Райнес! Товарищу Окопалову… с соци… алистическим приветом-с!

Потом – прикончилось.

Он с благоговением относился к европейской политике и европейской жизни.

– Господину профессору Коломенцеву… из… Лондона! Приятно в руках держать, какую бумагу производят! Уж не от самого ли Ллойд-Жоржа?.. Очень почерк решительный!..

Ллойд-Джорджа он считал необыкновенным.

– Вот так… по-ли-тика! Будто и на социализм подводит, а… тонкое отношение! С ним политику делать… не зевать. Прямо… необыкновенный гений!..

И пришло Дрозду испытание: война. Растерянный, задерживался, бывало, он у забора:

– Не по-ни-маю!.. Такой был прогресс образования Европы, и вот… такая некультурная видимость! Опять они частных пассажиров потопили! Это же невозможно переносить!.. такое озверение инстинктов… Надо всем культурным людям сообразить и принести культурный протест… Иначе… я уж не знаю что! Немыслимо!

Он ходил в глубокой задумчивости, как с горя. За обедом, хлебая борщ, он вдруг задерживал ложку, ужаленный острой мыслью, и с укоризною взглядывал на жену. Его четырехугольное, скуластое лицо с мечтательными, голубиного цвета, глазами, какие встречаются у хохлов, сводило горечью.

– Разве не посолила? – спрашивает жена.

– Так нарушать, прин-ципы, культуры, нравственности! – с укоризной чеканил Дрозд, тряся ложкой и расплескивая борщ на скатерку. – Европа-Европа! Куда ты идешь?! над бездной ходишь!.. Как ниспровергнуто все, аж!..

– Да кушай, Гарасим… борщок стынет. Сдалась тебе твоя Ивропа, какое лихо!.. Ну, шшо тэбэ… гроши тэбэ дають?..

– Гро-ши! Ну, шо ты у полытике домекаешь? А-ааа… Правильно говорит Прокофий: подходят страшные времена из Апокалипса Ивана Богослова… кони усякие, и черные, и белые… и всадники на них огненные, в железе… в же-ле-зе!

– Зачитал голову твой Прокофий, всем голову морочит. Таня сказывала… всех детей на крышу с собой забрал ночевать и топор унес, чудеса ему чудются…

– Чу-де-са… – с укоризной отвечал Дрозд. – Чудеса могут быть. Если куль-ту-ра так… ниспровергает, то обязательно нужны чудеса, и бу-дут! От… кровение! А почему – откровение?! От… кро-ви! Если такая кровь, обязательно будут чудеса! Прокофий чу-ет. Говорит как?.. «Не имею права брать за работу деньги, в деньгах кровь. Я тебе сапоги сошью – ты мне… хлебушка душевно принеси!» Вот как надо, если по закону духовному… Это – культу-ра! И вот даже Ллойд-Жорж!..

– Сирот и оставит Прокофий твой.

– Сирот должны добрые люди подобрать, с любо-вию! Чего ты так понимаешь? Нужна нравственная мораль! Чем люди живы? Ну?! Что граф Лев Толстой велит… его вся Европа уважает, как… гения! А в двадцатом веке… и один дикий инстинкт! А-аааа!..

Он очень любит слова: прогресс, культура. Говорит – «про-грес» и «референ-дум». Он уважал людей образованных и называл себя… прогрессистом. Он не разбирался в партиях: он только хотел – «культуры». И когда налетели большевики и стали хватать по доносам, кого попало, схватили и смиреннейшего Дрозда – «врага народа». То были первые большевики, матросы, дикари, и с ними гимназист из Ялты – командиром. Они посадили Дрозда в сарай, вместе с калекой-нотариусом и Иваном Михайлычем, профессором, которому на днях пожаловали пенсию – по фунту хлеба в месяц. Две ночи сидел Дрозд в сарае, ждал расстрела. Спрашивал «господ»:

– За что?! Политикой не занимался, а только разве про культуру. Скажите речь им… про культуру и мораль! обязательно скажите! просветите темных!..

В сарай совались матросьи головы:

– Что, господа енералы………?! Сегодня ночью рыб кормить будете господским мясом…

– Хорошо, братцы… Один Господь Бог и в смерти, и в животе волен, а ты только Его орудие… помни и не гордись! Может, для твоего вразумления так дано… каяться потом будешь! Ну, ладно, все едино… Ну, мы пусть генералы… хорошо… – покивал им Иван Михайлыч, – хотя ты, друг мой глупый, правой руки от левой не отличишь, а в политику полез. Тебе бы, дурачку, на корабле плавать да с немцами воевать, Россию нашу оборонять, а ты вон винцо потягиваешь чужое да охальничаешь! А зачем вот трудового человека, почтальона, убить хотите? У него детки малые, на руках мозоли… Креста на вас нету!..

– А не твоего ума дело, старый черт… разговорился! Ужо с рыбами поговори, дворянская кость! по праздникам кладешь в горсть, по будням размазываешь?..

Не стерпел Иван Михайлыч обиды, схватил через дверь костлявой рукой матроса за синий воротник, – обомлел даже матрос от такой дерзости, крикнул только:

– Пу… сти… по-рвешь, черт!.. чего сдурел?..

– Как – чего? Да я сам вологодский, как ты… православный!

– Как так?! Ужли и ты вологодский?! – обрадовался матрос, и его широкое, как кастрюля, дочерна загорелое лицо раздвинулось еще шире и заиграло зубами.

– Как же не вологодский? Говору своего не чуешь? Смеются как про нас!.. «Ковшик менный упал на нно… оно хошь и досанно, ну да ланно – все онно!»

– Ах, шут те дери… верно-прравильно! Ну, старик… наш, вологодской? Покажься мне… – радовался матрос, захватывая Ивана Михайлыча за плечи. – Правильный, наш! А… стой! Уез-ду?!

– Чего там – стой… ну, Усть-Сысольскова уезду… ну?!

– Ка-ак так?! И я тоже… Ус… сольскова? Н-ну… де-лааа…

– Я сам земельку драл да в школу бегал… да вот и профессор стал, и книжки писал… и опять могу землю драть, не боюсь! А чего вы этого человека забрали, топить сбираетесь?..

– За-чем… мы его на расстрел присудили, за снисхождение…

– Да вы, головы судачьи, глаза-то сперва мылом промойте…

– Да ты чего лаешься-то, не боишься ничего, старый черт?!

– Говорю – вологодской, весь в тебя! А чего мне бояться-то, милой? Я уж одной ногой давно во гробу стою… а вы вот, видно, сами себя боитесь – мальчишку-молокососа себе за командира выбрали, стариков убивать! Да его еще за уши рвать нужно… я ему, такому, двойки недавно за диктовку ставил… Вы с него, сопляка, штаны-то поспустите да поглядите: задница, небось, порота, не поджила!..

Дергал нотариус старика – ку-да! А тут еще подошли матросы. И уж что ни говорил им ялтинский гимназист, как ни взывал к революционному самосознанию и партийной дисциплине, вологодский матрос взял верх. Выпустил из сарая всех:

– Ну вас к лешему!

То было другое время – другие большевики, первые. То были толпы российской крови, захмелевшей, дикой. Они пили, громили и убивали под бешеную руку. Но им могло вдруг открыться, путем нежданным, через «пустяк», быть может, даже через одно меткое слово, что-то такое, перед чем пустяками покажутся слова, лозунги и программы, требующие неумолимо крови. Были они свирепы, могли разорвать человека в клочья, но они неспособны были душить по плану и равнодушно. На это у них не хватило бы «нервной силы» и «классовой морали». Для этого нужны были нервы и принципы «мастеров крови» – людей крови не вологодской…

И вот, ни в чем не повинный Дрозд получил избавление от смерти. Получил – и умолк навеки. Он уже не говорил о культуре и прогрессе. Он – как воды в рот набрал, и только глаза его, налитые стеклянным страхом, еще что-то хотят сказать. Даже о погоде он не говорит громко и не кричит, как бывало, размахивая газетой:

– Замечательная телеграмма! Рака нашли!.. Немец сывротку открыл!

– Планету новую отыскали! Как-с? Да, камету… Звезду пятой величины! пя-той!

В войну его мучил Верден. Он не спал ночами и что-то выглядывал по карте. Бежит, бывало, газетой машет:

– Отби-ли!.. семнадцатый штурм-атаку! Геройский дух французов все смел… к исходному положению! к исходному!!.

И все это кончилось – и Верден, и дух… И Дрозд умолк.

Вот он стоит под придавившей его горою. Ноги сочатся кровью, словно его полосовали ножами. Подсученные штаны в дырьях. Из-под горы высматривает с натугой бурое, исхудавшее, взмокшее лицо – мученика лицо!

– Физический сустав совсем заслаб… – таинственно шепчет Дрозд. – Питание… ни белков, ни желтков! Как-с… да, жи-ров! Бывало, двадцать пять пудов с подводы принимал… разве крякнешь только. Курей водил… Дите там заболеет – курячий бульон жизнь может воротить! Соседи всех курей, как бы сказать… дискредитировали… Последнего кочетка сегодня из-под кадушки вынули! Как уж хоронил… Наш народ… – его голос чуть шелестит, – весь развратный в своей психологии… Как-с? Понятно, надо бы на родину. Катеринославский я. Племянник пишет – хлеба мне пудов пять приготовил… а как доставишь? Поехал – то сыпняк, а то ограбили. А совсем собраться – все бросай! А ведь усякой стаканчик, сковородка… сами понимаете, задаром отдать надо – ни у кого нет средств. Библиотека тоже у меня… – пудов… на пять наберется! погибнет вся моя культура… – шепчет и шепчет Дрозд, глядит испуганно.