Иван Шмелев - Солнце мертвых Страница 21

– Да, плохо, Дрозд.

– Позвольте, что я вам хочу сказать… Вся циви… ли-зация приходит в кризис! И даже… ин-тилигенция! – шипит он в хворосте, глядит пугливо по сторонам. – А ведь как господин Некрасов говорил: «Сейте разумное, доброе, вечное! Скажут спасибо вам бесконечное! Русский народ!»… А они у стару-хи крадут! Все позиции сдали – и культуры, и морали. К примеру, старушка подо мной живет – Наталья Никифоровна, – может, знаете… блюла приют для сирот, которые от педагога Тихомирова, для народных учителей… и на старости лет ей куска хлеба не положено! И вот один образованный интеллигент сжалился… Да, как! «Я, – говорит, – вам паек добуду. Это безобразие, такому человеку погибать! тогда все ниспровергнуто!» Побежал к докторам стыдить: старушка святая погибает в голодной смерти! не уйду, покуда не отчислите! Отчислили. Загреб все сладости – к старушке. «Исхлопотал! Молитесь за меня!» Заплакала старушка: угодник Божий объявился! Выдал ей четверку сахару, с рисом смешал, мучки фунтик… Четвертую ей часть пайка, а сам себе все кашку рисовую варил на сахаре! Люди усе дознали. Прибег к старушке: «Недоразумение! Я вас не покину, но чтобы компромисса не было для меня… а то как дознают – и вас под суд за незаконное получение, и докторов в подвал посадят!» Заплакала старушка. «Уйдите от меня, я змеев боюсь!» А ведь он шу-бу на меху имеет и золотые запонки, с часами! Усе так! Ну, поеду с горки, теперь я – дома…

– Слыхали, Дрозд… бежали сегодня ночью!

Дрогнула гора, хвостом заерзала…

– Ка-ак…?! те…?! быть того не может…!

Он смотрит в ужасе. Он не говорит, а дышит, и глаза его скосились в сторону. Ни души кругом, никто не слушает.

– Не распространяйте, Бо-же сохрани!.. – шепчет-шелестит он, возя хвостом. – Тут такое может… А верно?.. Та-ак… Ну, поехал…

Шипит шага два и останавливается – лицом на море. Шепчет:

– А дозвольте вас спросить… Как же теперь… Ллойд-Жорж?..

– То есть… что вы хотите знать, Дрозд?

Гора молчит, раздумывает – все к морю. Потом хвост ее медленно заворачивается с шипеньем, словно и он все думает, Дрозд приближается ко мне и опять – чуть слышно:

– Так, вообще… существует?!

Он согнулся под тяжестью горы, вытягивает, как черепаха, бурое лицо и смотрит вывороченными с натуги, кровяными глазами. Пытает ими.

– Это на том свете, Дрозд. Все это – было.

– Значит… по-мер?!

– Жив. И с аппетитом кушает бифштекс и запивает портером.

Дрозд смотрит с ужасом.

– По… ртером?!

Какой-то жуткий намек улавливает он в этом слове.

– Да, портером. Знайте, Дрозд: каждый народ имеет своих радетелей. И они… умеют так говорить и действовать, что, поговорив о человечестве и высоких цепях, в результате они приобретают… для своих, лишнюю бочку портера! Вы понимаете?..

– Тце-це-це-це… – пощелкивает языком Дрозд. – Да-аааа…

Он совсем валится на шиповник и упирает измученные глаза в мои. Шепчет в страхе:

– А мы-то, дураки… Да без нас немцы бы их еще в четырнадцатом сглотали!.. Вот так… оберну-ул!..

– Бифштекс и портер! А у нас… Так-то, милый Дрозд!.. И никому не нужны. И сами виноваты!

Он испуган насмерть. Он вертит шеей.

– А ведь как Европа… какую куль-ту-ру сеяла! А?! И сам Ллойд-Жорж… я читал усе его слова… до слез! Ну, теперь все пропадет… Герцен замечательно пишут: Россия пропадет – все пропадет! И правильно говорит Прокофий… от-кровенно! От… кро-ви.

И он уходит, праведник на кладбище нашем.

Праведники… В этой умирающей щели, у засыпающего моря, еще остались праведники. Я знаю их. Их немного. Их совсем мало. Они не поклонились соблазну, не тронули чужой нитки, – и бьются в петле. Животворящий дух в них, и не поддаются они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет – жив. Гибнет, гибнет… Я же так ясно вижу!

А там… где нет миндальных садов, блистающего моря и этого смеющегося солнца, пирующего на кладбище? Там – как?..

Я смотрю на Север, за Чатырдаг синеющий… Россия, яблочные сады, поля… Если бы очутиться там, далеко-далеко от развалившихся городов, от деревень погибающих… Все идти, идти… Вот луга, росистые луга, к ночи. Какая свежесть! какою нежностью дышат дали! Обещают – чего ни пожелаешь. Так бывало… Теперь?.. Что это – темными шапками по лугам? стога ли? Гнилые стога – прорезанная сила. Сойти с дороги – и привалиться… Может быть, тихий сон навеют поля ночные, накаркают вороны на рассвете…

На пустой дороге

Сентябрь отходит. Затихли ветры осеннего равноденствия – жару сбили. В эту пору погода суха, мягка. Воздух прозрачен, тонок. И звонко все – сухо-звонко. Выгоревшие скаты скользки и жарко блещут. Кузнечишки, сухая мелочь, вспыхивают по ним серыми брызгами. Сбитое ветром перекати-поле звонко треплется по кустам. Днем и ночью зудят цикады, заводят свои пружинки.

Кастель начинает золотиться. В долине, по ближним горкам, – все больше рыжих и красных пятен в подсыхающих виноградниках, по грабу и дубняку. Я всякое утро примечаю, как пятна всползают выше, а серого камня больше выглядывает в лесах: сохнут леса, сквозят. Крепкой, душистой горечью потягивает от гор, горным вином осенним – полынным камнем. Пьешь его на заре – и будто чуть-чуть покалывает шампанским. Вино веселое…

А голая стена Куш-Каи – все та же, все та же летопись: пишет по ней неведомая рука. Все вбирает в себя, все видит. Смотришь на ее камень ясный и думаешь о пустыне… Кругом так тихо… Но знаю я, что во всех этих камнях, по виноградникам, по лощинам, прижались, зажались в щели и затаились букашки-люди, живут – не дышат. Ничего же не слышно! Ни выкрика, ни стона. Глядят на осень, а осень делает свое дело – раздевает.

Я знаю… знаю, как кругом тихо.

Был я недавно там – бродил по пустой дороге, по берегу. Так, без цели, как вьется в ветре перекати-поле. Зевали былые дачи. Густо сыпали кипарисы шишки – бери, не жалко. Пчелы звенели на дикой мяте, готовили зимние запасы – маленькие незнайки! Пауки по взгорьям раскинули полотняные навесы, как от солнца, а сами дремлют по уголкам, будто поджидающие по прохладным лавкам заспанные торговцы. Я так все вижу, все мои чувства остры и тонки… Я чувствую даже камни, могу говорить с пустой дорогой. Она мне рассказывает очень много… Может быть, я скоро сольюсь со всеми – и откроются мне пределы?..

Я долго стоял у Черных камней, где море пробило себе лазейки, сторожил, не увижу ли крабика между камнями. Не выползал крабик. Зачем мне крабик? Разве он мне что скажет? Это было очень давно, в сказках детства… Тогда вещие щуки дарили счастье, камни на распутье указывали судьбу, и на могилках тростинки пели… Это было очень давно, так давно, что никто не помнит…

Я отдыхал на камне, полоскало мне ноги море. Старик-татарин цапался по откосу, с усилием выдирал какую-то сухую траву, – зачем?

– Селям-алекюм!

– А-а-лекюм! – хрипнул старик, взмахивая рукой, словно хотел сказать: про-пал «алекюм», как все!

Я шел и шел, выглядывая какой-нибудь ухоженный татарский виноградник, тая в мешочке, под шишками, заплатанную рубаху. Не даст ли татарин-сторож хоть груш сушеных… Не попадался ухоженный виноградник. Я забирался в ржавые заросли ажины. Не было на ажине ягод. Не было человека на дороге. А вот целых три человека! Дети…

Их было трое – две девочки и мальчик. Старшая, лет двенадцати, тревожно взглянула на меня обведенными синевой, усталыми, ввалившимися глазами, когда я присел рядом. Двое младших раскладывали на тряпке обглоданные бараньи кости, кусок овечьего сыра и татарский чурек, лепешку.

– Мунька, убери! – крикнула старшая, кинув на меня быстрый взгляд карим глазком, и сама по-хозяйски завернула тряпку.

Пир нежданный! Не скатерть ли «самобранка» эта тряпка? И не из сказки ли эти бараньи кости, и брынза, и чурек пышный – на этой пустой дороге?..

– Ешьте. Я не возьму, не бойтесь.

Они на меня косятся. Мальчуган, лет семи, смотрит ощипанным галчонком – худой, ротастый. Они все подсушены сильно, но их лица приятно-детски, красивы даже. У старшей лицо серьезно, тонкие губы сжаты, выгнуты чуть в углах – показывают характер. Но почему этот пир нежданный?! и зачем эти разноцветные ленточки?.. В черных волосах старшей – и за ушами, и на плечах, и по груди яркие ленточки! Она все время сама оглядывает себя: красиво! И даже на замызганной, в дырьях, ситцевой юбочке – всюду нацеплены разноцветные ленточки!

– Почему ты такая, в лентах? Праздник, что ли?

Она плутовато усмехнулась:

– А так… татары нарядили…

Татары?! Я еще ничего не понимаю.

– Да как накорми-ли нас! Всю ночь в кошаре кормили и все рядили. А потом мы заснули. И вином поили, и барашку ели… И еще и домой дали!

– За что же они тебя вином поили? Татары вина не пьют.

– А так… поили… – и повела она плечиком и усмехнулась к морю. – И сами пили. И опять приходить наказали. У них хорошо в кошаре, весело. Барашки, собаки… Еще катык ели… а они на своей зурне играли… зурна называется.