Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович Страница 24

Разбудили его резкие крики, ржание лошадей и позвякивание металла. Никого в избе не было. Илейка вскочил, быстро опоясался мечом, вышел. По улице двигалось странное шествие. Впереди ехал купчина — белотелый, толстый, что гриб-боровик. Ко лбу его был привязан зеленый капустный лист от головной боли. По тугим щекам и налитому затылку скатывались грязные ручейки пота. Серые мутные глаза навыкате смотрели презрительно. Одет оп был в легкий шелковый кафтан, расцвеченный диковинными травами, а под пим тугая кишка вокруг бедер — кошель с серебром. Светлая сбруя разбрасывала солнечные зайчики. За купцом следовало человек десять всадников. Длинноусые молодцы в подбитых пенькою кафтанах, с нашитыми на груди веревками, свернутыми твердыми калачами. Дружина окружила небольшую, похожую па кочевническую кибитку, крытую пыльным войлоком, из которой неслись детские вопли.

— Ма-а-мка! — кричал один,— Слышь? Куды меня везу-у-ут? Куды-ы?

— Гы-гы-гы,— тянул другой.— Ой, где... ты, ма...— и никак нельзя было понять, почему он не может выговорить слово.

— Умолкните, бесовы дети! — покрикивал на них один из всадников, десятский, и грозил плеткой.— Вот я вас! Слышь, бабы, и вы, мужичье! Отстаньте, чего вам?

— Да ка-ак же, сын-то? — плакала молодая женщина с ребенком на руках.— Высохнет до макова зернышка...

— Что тебе сыночек? Вон у тебя на руках дочка! Нарожаешь, поди, не один десяток,— гудел, словно в бочку всадник.

— Ма-а-мка! Зачем ты меня запродала? Я ведь хлеба-то совсем не ем и хлебаю редко.— продолжал тянуть мальчишка в кибитке, и женщина что-то ему отвечала.

— В одерень! В одерень! (*Продажа детей в рабство) — потрясал мошною купчина.— Чем будете детей кормить, коли саранча все пожрала? Отдавайте мне их! У меня они сытые будут и одетые, и работу легкую справлять станут. Из-за вашей выгоды пекусь. По два мешка ржи отсыплю и ячменя дам, а еще серебряную монетку. Видите, как блестит! Будто чешуйка.

Илейка шел за всадником, и ему казалось, что сон все еще продолжается.

Шествие остановилось. Один из всадников, надув щеки, стал трубить в рог. Делал это он с большим удовольствием и достоинством.

— В одерень? В одерень! Саранча пожрала ваши посевы! Дети ваши станут голодать, у них будут большие, как тыквы, головы и круглые животы; ноги их искривятся, а из ушей потечет сера! Отдавайте детей в одерень! Гость из Карачева, Евламиий. обещает вам доброе обращение с ними. Они попадут в Киев па княжеское подворье, там уж дело великого князя: держать их при себе или отдать на сторону. Одно ясно — смирный и прилежным всегда найдет путь к сердцу господина, снискает его доверие и любовь и тем угодит господу богу, которому мы все молимся единым крестом.

Толстопузый перевел дух и продолжал увещевать крестьян.

— Целовал ворон курочку! — выкрикнул тщедушный парень.— Запродашь ребят черным арапам или злым уграм, а то, может, и в степи!

— Заткни глотку, горлан,— прикрикнул десятский, рыжий, с огромными серебряными шипами на сапогах.— не то проткну тебя копьем. Детей у тебя нет — не суп своего носа...

— Думайте! Крепко думайте, смерды! Помочь вам хотим. Не будь такого несчастья, остались бы с вамп дети ваши. Неужто сами погибнете с голоду и детей погубите? Сироты они, как головешки после пожара, никому не нужны.

— Ма-а-а! К тебе хочу... домой... слышишь? Ни крошки в рот не возьму... ни единой крохотулечки.

— Гы-гы-гы... Ой, да где ты... ма? — всхлипывал другой, н тоненько голосила девочка.

— Девочки дешевле — ячменя на меру, меньше дам, а монетки ни одной! Только мне здоровых ребят нужно! Больных не возьму!

— Езжайте далее, не будет вам в нашем селе поживы! — кричал черноголовый парень.— Вы хуже печенегов, проклятые!

— Ах ты, синепупый,— вскипел десятский.— Вот я тебя сейчас покормлю копьецом.

Он мгновенным движением наклонил копье с остро отточенным наконечником и стальными ребрами по древку, но перед ним оказался Илейка. Он так глянул на десятского, что у того тотчас же копье клюнуло и коснулось земли. Изумленно и раздраженно смотрел десятский на Илейку. Вызывающий вид и меч на боку Илейки привели его в замешательство.

— Ты кто такой? Откуда взялся, али тебе не дорога жизнь?

— Не замай,— тихо, но с угрозой в голосе сказал Илья.

— Гляди-ка на него! А ну. ребята, возьмите его в плети! Живо!

Всадники взмахнули плетьми. Илейка обнажил меч.

— Только попробуйте, — угрожающе сомкнулся народ,— не троньте его! Это Илья Муромец, наш богатырь, мы все за него, а он за всех!

— Какой такой Муромец? — грохотал в седло десятский,— Все богатыри за княжеским столом пируют и на заставах сидят, а здесь но дорогам шныряют один бродяги да разбойники. Евлампий! — позвал он купца.— Что прикажет делать с ними твоя милость?

Евлампий подъехал, поворочал лягушачьими глазами, оценил;

— Крамольники! Распустил вас князь-батюшка, проезда от вас, разбойников, нет!

Толпа глухо заворчала, послышались выкрики, словно камин полетели в купчину и его дружинников.

— Душегубы! Мало вы нашей крови попили! Детей наших рабами делаете! Вольный люд вам не по нраву — не идет под ярмо! Скачите от нас, не дадим детей! С голоду подохнем все, да свободными! Дергайте дальше...

— Молчать! — натуживаясь, заорал десятский, так что кровью налились глаза.— Запорю! Все ваше грязное гнездовье дымом спущу. Знаю вас! Все вы пособники Соловья, того разбойника, что залег на Девятидубье.

— А князь приказал ловить вас по лесам и дорогам! — поддержал ого купец и, меняя тон, добавил; — Пустите их...

Круг всадников тотчас же разомкнулся, и черноголовый парень с Илейкой вышли из него.

— В одерень! В одерепь! — пыхтел, что квашня, Евлампий. — Поспешайте, не то уедем! Примете голод и холод! Кто хочет устроить детей своих, чтоб не подохли с голоду? Кто?

— Я! — послышался вдруг твердый голос, и Илейка узнал своего хозяина.

Он вёл за руку мальчишку.

— Я отдам внука.

Илейка вздрогнул, словно это его продавали в рабство, и посмотрел на бледного, растерянного мальчугана, который держался за руку деда.

— Бери мальчишку, Кулотка,— обратился купчина к десятскому,— пряник дай ему.

— Постойте! — вырвалось у И лейки. — Так нельзя! Зачем продавать его?

— А затем, что сами знаем! — резко ответил старик, и начавшая было роптать толпа приумолкла.— Ничего. К какому хозяину попадет, а то еще будет жить припеваючи и меня добром поминать! Разные есть люди на земле, а голод один всегда.

— Нет, это худо! — взбунтовался Илейка, и его поддержали.

— Коли Муромец говорит худо, значит, худо!

— А что добро? Околевать? Долго ли протянешь на хлебе из мха и соломы? Сколько прошлую зиму в нашем село детей померло, а? — с угрозой в голосе обратился старик ко всем.— Не упомните? То-то! А те, кто остался,— что они? Как ржавые гвоздики! Может, кто из вас возьмет к себе моего внучонка? Возьмете? Славный он и города может строить отменные. Возьмешь, Муромец? Давай тогда две серебряных монеты и зерно давай!

Больно кольнуло что-то в груди Илейки, но тут из кибитки снова послышались детские хнычущие голоса:

— Ма-а-м! Подойди сюда, что же ты не подойдешь...

— Ма-а... Где ты?

— Может, их тоже возьмешь, богатырь из Мурома? — кивнул старик головой на кибитку, и в глазах его мелькнуло что-то злорадное, нехорошее.— Нет небось у тебя серебряных монет?

— Да что с ним говорить! — оборвал десятский.- Давай мальчишку!

Он спешился, подошел к мальчику и взял его за руку, но тог крепко ухватился за холщовую штанину деда, и десятнику стоило большого труда отнять его.

— Держи пряник, дурень, и полезай в кузовок, живо!

Одним взмахом он кинул мальчишку в кибитку, задернул войлочный полог. Только на одно мгновение мелькнули в темноте заплаканные ребячьи рожицы. Плач усилился.

Сыпалось зерно, текло в ладонях старика золотым ручейком, в глазах Илейки темнело, все шло кругом, все казалось дурным сном — исхудалые почерневшие лица, грязные лохмотья, едва прикрывающие наготу, голая земля, по которой кое-где еще ползли насекомые. Будто сквозь дрему видел он, как повернулось колесо кибитки, огромное, тяжелое, сколоченное из дубовых досок, и с него стали сваливаться комья подсохшей грязи. Заголосили, закричали бабы, забряцало оружие, и отряд двинулся дальше. А на улице остался лежать рыхлый медовый пряник. Никто его не поднял.