Легенда о ретивом сердце - Загорный Анатолий Гаврилович Страница 25

Русь поднимается

Все эти дни Илейка ехал в зареве пожаров, справа и слева от него то и дело поднимались к небу пышные хвосты дыма и языкатое пламя. Не раз из-под самого носа вырывался печенежский отряд и с гиканьем уносился прочь. Часто дорогу пересекала толпа мужиков и баб, обезумевших от боли и ужаса, побитых хлесткими кочевническими стрелами.

Много валялось по дорогам всякого нехитрого крестьянского скарба: то хомут, то мотыга, то глиняная корчага с отбитой ручкой. Бродил без присмотра недоеный скот и жалобно мычал, одичавшие собаки выли но ночам. Илейка ночей не спал, копье его притупилось. Дважды резанула Илейку по лицу крутая печенежская сабля, дважды его волокли на волосяном аркане и забрасывали пометом лошади. Какая-то гордая радостная сила вошла и него, толкала в самые отчаянные схватки. Один бросался на целый десяток степняков — свистал в ушах ветер, а глаза видели только острое жало копья из взлохмаченной челки. Пускался в погоню за целым отрядом, и тот, подозревая в нем злого степного духа, подстегивал коней, уходил крупным наметом.

Слава Илейки росла, бежала вперед, по все труднее становилось бороться в одиночку. Он был всюду и нигде — такой огромной лежала перед ним Русь с ее нолями, лесами, малыми и большими реками.

Как стальные зубья вил входят в солому, так проникали повсюду кочевники, несли смерть и разрушения. Ходили слухи, что войско их, состоящее из нескольких орд, обложило 1ерпигов и хочет взять его, чтобы грозить оттуда Киеву.

Так, скитаясь по дорогам и бездорожью, проезжая леса, загрязая в болотах, проводи ночи па земле, Илейка выехал к сторожевому кургану северянских земель. Это был высоченный курган с воткнутым шестом, на котором трепыхалась ветхая тряпка. Здесь начинался, по рассказам крестьян, самый горячий край. Здесь шла война не па жизнь, а на смерть.

Илейка осмотрелся. Прямо перед ним в лощине лежало село, оттуда тянуло пряным запахом цветущей дикой маслины. Кое-где но склону холма и дальше, на лугу, краснели облетающие под ветром редкие маки. Мирно паслась коровенка, и бегал по кругу белолобый теленок, стараясь выдернуть кол, к которому был привязан.

Илейка радостно вздохнул, он сразу почувствовал усталость во всем теле, его потянуло туда, в село, где можно было уснуть под крышей на удобной лежанке. Легонько стегнул коня по крупу и стал спускаться с кургана. Проехал мимо наливающихся хлебов, по скошенному лугу к небольшой речушке. Заскрипели под копы там л коля дряхлые доски калинового мостка, дохнуло прохладой. Послышался будто бы женский воркующий смех, чей-то шепот, и вдруг переливчато зазвенели струны гуслей. Словно туча пчел загудела над цветущею гречихой и медом, сладким голосом потянуло в душу:

Соловейко поёт по зеленом саду,

Люба моя, люба, я к тебе не приду.

Не ходи ко мне, не надо,

Не топчи ты зелень сада,

Ладушка, подружка,

Серая пичужка.

Остановил коня Илейка, заслушался. Давненько не слыхал песен — одни только птицы свистали ему: жаворонки в безоблачном небе и соловьи в гуще лесов. Песня вдруг оборвалась, послышались поцелуи, женский смех и опять песня, тихая, игривая:

Серая пичужка соловей.

Нет на свете ладушки милей:

Алые губы, соболина бровь.

Ненаглядная моя любовь...

Илейка смотрел, как плыли по речке легкие одуванчики, словно маленькие парусники, как шевелилась листва па вербах, и в душу его входили мир и тишина. Опять послышались звонкие поцелуи, но тут заржал конь и ему откликнулся Бур. Звякнули струны отброшенных гуслей, девушка взвизгнула, подхватилась и, закрыв лицо руками, побежала по лугу. Яркий подол летника бил ее по ногам. Из-за куста, перевитого хмелем, высунулась белокурая курчавая голова. Ясные голубые глаза его насмешливо смотрели на Илейку. Белая, будто точеная шея, мягкие губы, едва пробивающиеся усы — ясное, чуть ли не девичье лицо. Во всех чертах какая-то хитринка, плутоватость; он как бы видел себя со стороны и говорил взглядом: «Что — хорош небось? То-то!» Парень нехотя поднялся — широкоплечий, широкогрудый, только пальцы топкие, как у боярышни. Одет странно — в кожаные кочевнические штаны, заправленные в сафьяновые щегольские сапоги, но ужо изрядно поношенные, и в какую-то длинную хламиду, подпоясанную веревочкой. Трудно было даже определить, какого цвета была эта хламида, настолько она выгорела и загрязнилась. Пленка узнал в ней поповскую рясу, какую видел у священника в Муроме, и еще больше удивился. Парень хмыкнул:

— Чего уставился? Али людей не видал? Принесла тебя нелегкая!

Илейка смутился, но тот вдруг захохотал беспричинно, видно, что-то вспомнил:

— Дохлая, как курчонок, и ребра выпирают... Слазь с коня, что ли! Есть небось хочешь? У меня куропатки жареные.

Он нагнулся и поднял с земли сверток из лопуха.

— Видишь? Сам пёк па костре. А тут еще и другой есть. Ничего — жирные, пожирнее девки этой, — захохотал снова парень.— Ну, слазь!

В словах и во всем тоне его было столько простодушия, что Илейка тут же спешился. Они уселись поудобнее и стали есть. Илейка искоса посматривал на тяжелый меч русской работы, небрежно валявшийся рядом с парнем, на пощипывающую зелень крестьянскую пегую, будто с вшитыми клиньями, лошадку. Воткнутое в землю, здесь же торчало крепкое копье, Древко было выкрашено соком каких-то ягод. Парень болтал без умолку:

— Добрый у тебя конь... Ишь, как глазами-то буравит! Давай из хвоста волос надергаем, лесу скрутим! Тут можно здоровенную рыбину поймать, веришь ли, с мое копье, ей-богу, не вру, кит называется. Ты не смотри, что маленькая речушка, она в океан-море впадает!

— Врешь, будто редьку стружишь, — нахмурился Илейка,— никак не может она в море впадать.

— Я вру? Считай — впадает речка в Десну? Впадает! Десна впадает в Днепр? Впадает! Днепр впадает в море Русское? Впадает. Значит, речка в море впадает! Я, брат все знаю и книжному умению обучен. Отец у меня соборный поп в Ростове многонародном, и меня хотел попом сделать, да плюнул я на все с той колокольни, сбежал.

— Бродник? — осторожно спросил Илейка.

— Ну, да. Ахилл — герой ромейский тоже бродником был Он ведь нашего, русского, племени, жил под Тмутараканью, а потом изгнали его за буйство. Ох и погулял же он во всему югу, недаром те места «Ахилловым бегом» называют. Ты со мной не спорь — я все науки прошел... Когда-нибудь про воителя древности расскажу. Тезка мой — Александр Македонский, слыхал?

Илье чем-то нравился этот бесшабашным парень, глаза его искрились таким задором, таким лукавым простодушием. Он слушал его с удовольствием и мог бы слушать долго — нутром почувствовал в нем товарища.

— А Олег Вещий, знаешь, что сделал, когда на Царьград ходил? Поставил ладьи на колеса и двинул их посуху прямо к стенам проклятых ромеев. Алые паруса потом натянул — все царских багряниц. Во какую дань взял Олег! Грозный был князь, ростам с дерево... А что, пойдем и мы на Царьград? Войско соберем — сколько мужичья теперь разоренного скитается! Двинем с ними на Царьграх, тоже под царскими багряницами вернемся.

Илейка открыл рот, чтобы возразить, но Алеша вдруг замахал на него руками:

— Постой, достой! Закрой глаза. Вот, как я, видишь?

— Чего? — недоуменно спросил Илейка.

— Ладьи эти видишь? Плывут, плывут... крутобокие, как брюхатые лошади, а гривы — лисьи шкуры, по бортам щиты развешаны, червонные паруса, будто маки, плывут. И я на первой ладье, как воитель древности,.—- Александр Попович... Уф, хорошо…

Илейка изумленно смотрел на юношу, а тот сидел, откинув голову, раскрыв, как для объятий руку, и впрямь видел ладьи, скользящие по Днепру. Словно какое-то сияние и свет исходили от него. Он взял свои облезлые восьмиструнные гусельки, запел:

Ой, по морю, морю синему

То не лебеди плывут.

То не лебеди плывут краснокрылые,

То ладьи да круторогие,

Круторогие да крутобокие

Все на Русь домой плывут.

Илейка сидел как завороженный, боялся воздохнуть, словно не песню пел Алеша, а ковер из снежинок ткал. По-детски захотелось туда, па широкие днепровские просторы, где шумит, живет, сражается большая Русь. Он увидел плавен, большие города. II тысячи лебедей полетели на юг, вдруг села на воду, закричали трубно и превратилась в расписные ладьи. Мечта, мечта несла его на своих красных крыльях!